"Елена Кейс. Ты должна это все забыть" - читать интересную книгу автора

и одежда и еда. Выбор еды был тоже строго ограничен и должен был
соответствовать определенному перечню. Продукты или вещи, не перечисленные в
этом "черном" списке, изымались при проверке посылки. Поэтому единственный
человек, который был в это время "связным" между мамой и мной - это
следователь Новиков. И каждый раз я спрашивала его, как мама, как она себя
чувствует, не надо ли ей что-нибудь. И каждый раз с присущим следователям
терпением и привычкой к подобным вопросам Новиков отвечал: "Ваша мама
чувствует себя прекрасно, и ей ничего не надо. Мы обеспечиваем ее всем
необходимым". И только через полгода, когда адвокат был допущен к делу и
ознакомился с этим многотомным "трудом", я узнала страшную правду о мамином
состоянии.
А где-то в начале мая мне приходит повестка с указанием приехать на
допрос в Москву. Тут следует отметить, что на последнем папином допросе
/которых в общей сложности было не очень много/, уже получив пропуск на
выход, он услышал реплику Новикова, брошенную ему вслед: "Кстати, Марк
Соломонович, передайте своей дочери, что у нас уже накопилось достаточно
материала на нее. Я советую вам ее образумить, если вы не хотите взять на
себя заботу о посылках как для своей жены, так и для дочери". Помню, папа
вернулся с этого допроса страшно угнетенный и испуганный за меня. Рассказав
мне все, он только молча умоляюще посмотрел на меня, так и не решившись
убеждать меня быть "благоразумной". Даже он понимал, при всей его любви ко
мне, что есть вещи, на которые я не соглашусь и которые, ради мамы, он не
вправе требовать от меня.
Итак, получив повестку из Москвы, я, естественно, подумала, что
щедрость КГБ вряд ли будет столь безгранична, чтобы оплачивать мне билеты в
оба конца. Я была уверена, что меня посадят. Дело в том, что на последних
допросах в Ленинграде они без конца меня спрашивали: "Елена Марковна,
подумайте хорошенько, вы ничего не забыли нам отдать? Учтите, что вы
проходите по делу не просто свидетелем, а соучастником преступления".
Напомню, что письмо в Югославию было написано мною. И черновик этого письма
был у них в руках.
Когда папа узнал, что меня вызывают на допрос, на нем лица не было. Он
постарел буквально на глазах. И мне было страшно, жутко страшно. Что уж
скрывать. Но про себя я уже решила, что ничто не заставит меня отдать им эту
коробочку. Я и так чувствовала себя бесконечно виноватой за всю эту цепь
ошибок моих и чужих, которые поставили маму в безвыходное положение. Ведь от
нее они ничего не узнали ни о чем и ни о ком!
Вобщем иду я к Татьяне, одалживаю /на какой срок?!/ халат. Я уже к тому
времени "образованная" была и знала, что халат с поясом /который был у меня/
в тюрьму не пропустят. Так же как и туфли со шнурками. Они во время
следствия очень заботились, чтобы вы не удавились. Вот я и одалживаю халат у
Тани, собираю остальные вещи для отсидки - так сказать, сама себе передачу
делаю. Ничего не забыла - от зубной щетки до комнатных туфель. И еду в
Москву, садиться в тюрьму.
Тут уже мы с папой поменялись ролями. И он меня провожает, и я ему
обещаю позвонить при первой возможности. И не плачу, стараюсь его
подбодрить.
Я помню, как в поезде я смотрела на пассажиров и думала, что вот все
они едут по своим делам, в командировку, в отпуск, в гости, а я - в тюрьму.
И они даже не подозревают об этом, глядя на меня. А мне хочется крикнуть: