"Елена Кейс. Ты должна это все забыть" - читать интересную книгу автора

анастезиолог вдруг зашевелились одновременно, как будто кто-то завел и
отпустил завод. Последнее, что я помню, это склонившееся надо мной лицо
анастезиолога и нервно-спокойный приказ врача: "Щипцы, быстро!".
Сколько прошло времени до того, как я очнулась, не знаю. Я лежала одна,
и лампы на потолке проплывали мимо. Меня качало. Я не очень понимала, что
происходит. Подошла акушерка, нагнулась и утешительно сказала: "Ты не
переживай. Молодая ведь. Еще родишь". В глазах почернело. Лицо ее
расплылось, стало огромным и бесформенным. "Мой ребенок умер?!" - прокричала
я тихим голосом. Я и не знала, что можно кричать почти шепотом. "Еще не
умер. Но очень, очень плох. В барокамере он". Потом помолчала и добавила:
"Надо бы маме твоей позвонить. Ждет она. А я и не знаю, что сказать".
Она ушла. Я приподнялась. Весь персонал стоял около какой-то стеклянной
бочки. На меня никто не обращал внимания. Мимо проскользнул какой-то
практикант. "Послушайте, - позвала его я. - Мой ребенок умер?" Я даже не
знала, кого же я родила, если вообще родила. "Жив пока", - быстро сказал он,
не глядя на меня. "Господи, - шептала я в исступлении, - сделай так, чтобы
он остался жив. Пожалей меня". Через некоторое время мне наложили швы и
увезли в палату. Мой ребенок находился между жизнью и смертью. Потом уже я
узнала, что анастезиолог позвонил маме. Было три часа ночи. "Ребенок
находится в критическом состоянии. Мы не уверены, что его можно спасти", -
сказал он маме. "Он должен дожить до утра. Я повторяю - до утра. Дальнейшее
я беру на себя", - ответила мама.
Итак, меня увезли, а моему сыночку /мне сказали, что сын у меня, сын/
надо было по крайней мере дожить до утра. Вот как проходила его первая ночь,
согласно выписке из его истории болезни:
"Началась асфиксия плода /задыхаться начал мой мальчик, задыхаться/.
Наложены выходные щипцы /это то, что я еще помнила/. После отсасывания слизи
из верхних дыхательных путей подключен к аппарату искусственного дыхания /он
родился и не задышал, не закричал, родился - но не жил! А я ничего, ничего
еще не знала, что он так мучается/. Появились редкие судорожные вдохи /не
дыхание, нет, только редкие вдохи!/. Через пятнадцать минут помещен в
барокамеру /наверное, в этот момент ко мне подошла акушерка и сказала, что я
рожу еще раз. А этот раз?!/. В барокамере появилось более глубокое
судорожное дыхание, порозовел /а до этого, до этого какого был цвета?!/. По
извлечении из барокамеры дыхание стало поверхностным, исчезло сердцебиение
/исчезло, не билось, умолкло - а я, наверное, была в палате и не знала/. В
агональном состоянии вновь помещен в барокамеру /мой мальчик, крошка - в
агональном состоянии/. И мама: "Он должен дожить до утра".
До утра он дожил, он понял, что должен. Утром в больнице собрался
консилиум из лучших врачей со всего Ленинграда. Я лежала в палате, ко всем
принесли новорожденных, а я осталась одна. "Состояние вашего ребенка крайне
тяжелое", - сказала дежурный врач. Я вышла в коридор и зарыдала. Мимо
проходил анастезиолог. "Лена, - сказал он мне. - Я не хочу вас успокаивать.
Но и для вас, и для ребенка лучше, чтобы он умер. Последствия таких родов
могут быть ужасными". Я не хотела, не могла его слушать.
На седьмой день я впервые увидела моего малыша. Оказалось, что только в
этот день он впервые начал выказывать нормальные рефлексы новорожденного.
Меня привели в бокс, где недоношенные дети лежали в аквариумах. Мой сыночек
лежал в кроватке и спал. Мне объяснили, что почти все время он находится под
воздействием снотворного. Мне показалось, что он очень красивый ребенок, и