"Елена Кейс. Ты должна это все забыть" - читать интересную книгу автора

поцеловал. Солнце опускалось в море. Я отстранилась. Он настаивал. Я
чувствовала, что могу не выдержать. И я сказала: "Если сегодня это
произойдет, то завтра я буду тебя ненавидеть". В его глазах появилось
выражение боли и презрения. "Ты не женщина, а бревно", - сказал он и ушел в
свою комнату. Больше ничего подобного не повторялось. Он был опять нежен,
вежлив, предупредителен и осторожен. Единственное сближение, которое реально
проявилось между нами, это то, что я стала называть его не по имени
отчеству, а по имени - Анри. О чем он давно просил. Кстати, именно это
внешнее и видимое изменение в наших отношениях послужило поводом веселых
насмешек и неотвратимых сплетен в нашей лаборатории. Меня это забавляло и
разнообразило пребывание на работе.
Как ни странно, но это изменение в обращении облегчило мое общение с
Анри, которое постепенно /по крайней мере с моей стороны/ перешло в чувство
огромной признательности и уважения. Стараясь не злоупотреблять его ко мне
отношением, я чувствовала, что рядом со мной есть надежный друг, готовый в
любую минуту прийти на помощь. И если я со своей стороны могла ему
чем-нибудь помочь, я с радостью делала это.
Пять лет у меня с Володей не было детей. За это время у меня случилось
два ранних выкидыша, и я впала в беспокойство. В январе 1970 года, когда мне
было двадцать восемь лет, я забеременела в третий раз. В марте, когда
Лариске исполнилось три года, Анечка забрала ее в Москву. Только сознание,
что внутри меня зреет мое собственное дитя, помогло мне перенести разлуку
без болезненных последствий. Беременность моя сопровождалась сильным
токсикозом. Меня положили в больницу и хотели ее прервать. Я отказалась. Я
лежала на кровати с тазами по обе стороны и успевала только крутить головой.
Все запахи, даже которые я раньше любила, вызывали у меня одну и ту же
реакцию. Я не могу вспоминать об этом без содрогания. Я считала дни, боялась
и ждала. Наступил сентябрь, начались схватки, мама повезла меня в больницу,
а я проклинала свою женскую долю и хотела, чтобы мама рожала вместо меня. Я
думаю, если бы мама могла, она бы согласилась. В больнице мне сказали, что
время еще не пришло. "Господи, - думала я, - что же будет, когда время-таки
придет?!"
Когда подошел срок, сомнения мои отпали. Я поняла, что меня уже домой
не вернут. В приемном покое после медосмотра все засуетились, спросили, куда
я смотрела, если не заметила, что воды давно отошли, и срочно перевели в
родильное отделение с предписанием стимуляции родов. Около меня крутились
акушерка и анастезиолог, с которыми мама /конечно же, мама/ договорилась
заранее. Мне давали что-то выпить, что-то внушали, за что-то ругали. А я
ходила из угла в угол, стонала и думала: "Как же так? Если люди рождаются в
таких муках, почему существуют войны? Почему кто-то, не рожавший и не
родивший, может убить человека, у которого есть мать, давшая ему жизнь в
таких страданиях?" Я, помню, думала именно о матери, теряющей ребенка, а не
о самом ребенке и сочувствовала тогда только ей. Ребенок еще был чем-то
абстрактным. Он причинял мне невыносимую боль, и эта боль захлестывала меня
и выплескивала из реального мира. Я уже не думала, зачем я здесь, я хотела
только освободиться от этих мучений. Врачи и сестры, казалось, намеренно
улыбались и болтали друг с другом, только чтобы позлить нас, рожениц,
теряющих самообладание и кричащих в пустоту. Прошло семь часов моих
страданий. При очередном бессчетном уже прослушивании меня врачом я успела
только услышать: "Скорее, я не слышу пульса". Медсестры, врачи, акушерка и