"Борис Казанов. Роман о себе" - читать интересную книгу автора

бабу и ведро самогона. Наезжая в Рясну, Батя с трудом отходил от пьянства.
Помню его мучения, мочу с кровью. С неделю он провалялся желтый, с
неизвестной нам малярией. Если дед Гилька меня любил молча, то Батя молча
не любил. Но и не обижал, изредка обо мне помнил, и он меня спас, обо мне
вспомнив. Приехал в больницу на подводе и увез в Могилев, в областной
центр. Подвода, на которой я лежал, перевернулась на гололеде, и Батя
легко поставил ее на место. Не от здоровья, а научился так ставить. Я
прощал многое, не пенял, что он не углядел сестру Галю, бросил мать и ни
разу не помянул ее хорошим словом. Но и ничего плохого он не мог о ней
сказать. Чем она ему, одноглазому, не угодила? И что такого он увидел в
Матке, которая была примитивнее любой сельской бабы?.. Война между нами
разгорелась после Рясны. Намного позже, когда Батя гремел в республике как
дирижер женского хора слепых и самодеятельный композитор, а я, покорив
Москву, барахтался в минской тине, распознавая тех людей, с которыми
якшался Батя, то есть которые снисходили к нему. Борьба эта ни к чему не
могла привести. Бате было проще: он воспринимал только то, что хотел, а
остальное пропускал мимо. Уж если какая баба и глянет косо, так он и не
заметит одним глазом. А если к тому же обзовет по-обидному, то он,
обидевшись, не будет представлять ее в обобщенном виде.
Или он стал бы истолковывать взгляд Насти? Когда та смотрела ночью,
признав чуждые ей черты? Зато я вполне объяснил Настю. Или не встречал
такой взгляд у ряснянских девчонок? Все же в этом смысле я был пощажен
Рясной, и я перехожу к Ирме: не то полунемка, не то полуфинка, "выблядка",
дочь фашистского солдата и жены полицейского. Мы с Ирмой на соломе, рядом
подскубывает корова Милка, я вешаю ей на рога трусики Ирмы, застиранные,
испачканные ранними выделениями. Ирма грызет жмыху, ряснянское лакомство,
отвлекаясь от того, что я делаю. Ничего не делаю, рассматриваю, как это
выглядит: это разворачивается как лепесток и пахнет сцулями. Такое вот
разглядывание, разгадывание того, что нельзя ни запомнить, ни разгадать,
станет через много лет едва ли не содержанием моей связи с Ниной. Там все
заострялось, что Нина ничего не осознает, вроде инопланетянки или
тоскующей Евы. Ирма же, эта восьмилетняя блядь, все в точности запомнив,
потом признается, что никогда так не желала мужчины, как со мной. Может,
она себе и внушила - как не понять! - после того, как ее изнасиловали
уголовники, строившие что-то в ряснянском детском доме. Оттуда Ирма вышла,
не желая никого, едва не повторив судьбу удавившейся матери. Несмотря на
свой интерес к ней, я так и не сумел его удовлетворить. Понял, чего не
хватало, когда нам устроил на Проне представление Комар, великовозрастный
полуидиот, сидевший три года в одном классе. Действуя способом онанизма,
Комар превратил свой член в орудие: уродливое, вздувшееся венами, вставшее
криво-перпендикулярно, оно внезапно брызнуло струей. Всех чуть не
вытошнило, а Комар, расслабленно присев, потребовал уплату за просмотр.
Лично у меня он аннулировал с десяток гнутых монет, что выиграл в "тюк", и
фальшивое деревянное яйцо, которым побивал настоящие на Пасху. Не думаю,
что "орудие" Комара вызвало бы у Ирмы интерес. Ведь ее брат, Гриня, когда
лежал с переломом ноги, мочился в миску, свесясь с койки. Ирма держала
миску без всякого стыда и любопытства. Вот если б я имел такую мужскую
готовность, как Комар! Ирму я так и не познал, но с ней я забывал обиды от
тех, кто не желал садиться со мной за парту, похихикивал или обзывал, не
боясь получить сдачи. После детдома я не мог даже замахнуться на девчонок.