"Борис Казанов. Роман о себе" - читать интересную книгу автора

я не тяготею к ассоциациям, к рефлекторному созерцанию, к этой тянучке с
пережевыванием каждой строки, выдавливаемой, как паста, и растягиваемой в
словесную версту. Я б не сочинил и абзаца в стиле Марселя Пруста,
выстраивавшего высоты из лощеного джентльмена Свана, думая, что находится
лишь "в направлении" к нему. Если это и стихия, Рясна, то я показал: все,
что возникает с ее позволения - любая мысль, взгляд, чувство, - все
держится на бесплодной почве. Рясна - исток и гибель всего во мне.
Направление к ней может привести только к одному - к Лисичьему рву...
С чего начать? С нашего возвращения в Рясну, сразу после тяжелых боев,
развернувшихся на Проне. Это же уникум своего рода, Рясна, стоявшая за
оккупантов! Ее долго не могли одолеть даже дивизии Рокоссовского,
набранные почти целиком из отпетых уголовников, выпущенных для
самоуничтожения. Стоит начать отсчет еще раньше, с сиротского приюта на
Урале, в Миассе, где меня оставила брошенная отцом и никогда не
встреченная Бэла. В приюте или детском доме приняла за сына другая Бэла. А
до нее хотели усыновить татары (сейчас я был бы национальным классиком
Татарстана и в ус не дул!), но вмешалась Бэла, я ее сын. Не помешало и то,
что меня разыскали дед с бабкой и явился откуда-то Батя. А тут Бэла при
мне, и мы все вместе приехали в Рясну, где остался наш дом.
Там все готово к встрече: ворота вымазаны говном, выбиты стекла, на двери
говном намалеваны какие-то каббалистические знаки. Вечером сели ужинать,
разлетелось стекло, новое, только вставленное. Кто-то бросил с улицы
камнем в окно. Батя выскочил, но что он увидит с одним глазом в темноте?
Сказал: какой-то мальчишка. Дед начал молиться, Бэла оделась и ушла. Везде
окна, негде спрятаться, боязно зажечь свет. Залез на печку, бил озноб,
хоть спину пекло... Зачем сюда привезли, сказав, что здесь мой дом? Нас
обманули с Бэлой... Если мальчишки бросают камни в окна, то как с ними
буду учиться? Ничего не мог понять... Внезапно вспомнил цыганенка. На
какой-то станции, не доезжая Рясны. Цыганенок хотел купить игрушку для
своей маленькой сестренки. А продавщица, дебелая украинка, вместо того,
чтоб ему игрушку дать, раз он мог за нее уплатить, высмеяла его при всех.
Вот, мол, цыганенок паршивый, игрушку, видишь ли, захотел!.. А народ
вокруг стоял и гоготал. Цыганенок так растерялся, что уронил монету. Без
этой монеты он не мог бы купить даже дешевой игрушки для сестренки - у
другой, может, более сердобольной продавщицы. Нет, не стал поднимать! Все
понял, оскалился по-волчьи, начал кричать, ругаться на своем языке. Он
неистовствовал, душа в нем сгорала цыганская, и этим только вызвал новые
взрывы смеха... Эх, как его было жалко!..
Дом этот потом сгорел: с елочкой, которую я посадил; с большим деревом
Калкалухой, с могилкой, где похоронил птицу Галку. Бабка подрезала ей
ножницами крылья, чтоб не надумала улететь от нас. Я брал ее в лес по
орехи: ползаешь под пригнутыми, обобранными ветвями, ища спелые орехи, а
галка нелепо перелетает с ветки на ветку, показывая, какие еще остались на
них. Подбил галку камнем Гриня, похожий на оборванца, бегавший по снегу
босиком. А еще недавно - ого! - горстями жрал немецкие конфеты, сынок
полицейского Пусовского. Немцы прозвали отца "Чапаем" за усы. Теперь-то я
понимаю этих мальчишек, таскавших с родителями окровавленную одежду
расстрелянных в Лисичьем рву... В самом деле! Всех поубивали, ни единого
нету, а тут - на тебе! - с того света объявились, что ли, "тухлые жиды"?
Опорочивались не только мы, а все, что нас окружало: одежда, утварь,