"Борис Казанов. Роман о себе" - читать интересную книгу автора

Проснулся, застав ее врасплох: луна светила, она глядела на меня. Лицо
было мученическое, казалось, она делала страшное усилие, чтоб себя
преодолеть. Терпеть не могу, когда на меня смотрят. Рассердился, нагрубил
ей и ушел.
Шел к станции Темный Лес, прошел, не заметив, столько-то километров. Думал
не о Насте, о ее взгляде, который запомнил, когда Насти еще и в пеленках
не было... Откуда она могла впитать? На станции успел к поезду, еще
оставалось и время в запасе. Смотрел на людей, садившихся в отдельный
прицепленный вагон с пограничной охраной. Вагон этот и сама публика,
суматошно, осиротело толкавшаяся, были в новинку мне. Прошел обходчик,
светя фонарем с синими стеклами, сказал, проходя, поймав мое недоумение:
"Явреи уезжают, дождались. Сейчас носильщики на них заработают". Ко мне из
толпы этой приблизилась женщина, попросив прикурить. Не ушла, стояла,
притихнув, глотала нервно дым, как бы ухватывая напоследок то, что
окружало. До меня не доходило, что они уезжают - в какую-то новую страну
жить. Так выглядело, что их арестовали, и становилось невыносимо стыдно
даже от мысли, чтоб, выделившись так, садиться в отдельный вагон. Любой
мог с перрона указать пальцем: "Ага, так и ты - такой!" Открыл дверь в
свой вагон; казалось, задену дверью за паровоз - совсем рядом первый путь.
Кассирша спит, перед этим стучал в окошко: "Зачем вам белье? Три часа
езды". Проводница дала одеяло, простынь не было, дала матрац. Заботливо
предупредила, чтоб не ложился головой к окну: надует. Посидел у окна -
луна, лес голый, огни сквозь него проходят ясно. Потом лежал с луной на
полке и, пытаясь заглушить боль, вспоминал одуванчик в дождевых каплях.
Как нес Анечку через луг и сильно ее рассмешил, что сдувал на нее
одуванчик. Пыльца ее щекотала, и ее личико с прилипшей к широкой
переносице травинкой морщилось от смеха.
Дома на кухне я записал в дневнике: "Я насквозь трус и прогнил своей
одуряющей, отравляющей кровь, отвратительной своей тоской, которая сводит
на нет все усилия на настоящее, зато любой пустяк отдается так, что целый
день лежишь пластом".

9. В Лисичьем рву

Не сразу полюбил Свислочь, долго отказывал ей в праве называться рекой.
Она и не была рекой, скорее тихой полевой речкой, и, протекая неслышно
через громадный город, была ему как не своя. Я знал на ее берегах красивые
ольхи и тенистые уголки, которые не отыщешь ни в одном парке. Да и где,
как не здесь, увидишь что-нибудь необычное! Проезжая мимо реки в
какой-либо погожий весенний денек с внезапной жарой, стоя среди людей, еще
одетых по-зимнему, в толстых куртках, в теплых шапках, глянешь в окно и
увидишь разлегшихся на подросшей траве, в двух шагах от шоссе, женщин, еще
постельных тонов, растекшихся, как желе, отдающихся не только солнцу, но и
целому троллейбусу...
Сегодня я выбрал Свислочь своим поводырем, исписав ее забеленные снегом
берега строчками "Романа о себе". И я спрашиваю себя, разыскивая тропинку
в падающем снегу: о чем рассказал, пометив словом "Рясна"? Что вышло бы,
скажем, из такого рассказа, если б перенес на бумагу, написал,
постаравшись, как вещичку в жанре прозы? Стоило ли писать вообще, если все
свелось к какому-то взгляду, который, может, и истолковал превратно? Ведь