"Борис Казанов. Полынья [H]" - читать интересную книгу автора

за дверь. А применив силу, Просеков расстроится сам, вернет радиста,
станет втолковывать ему разные истины, которые тот не может осмыслить,
раздражаться его тупостью и умиляться тем, что вот он, умный, с дураком
сидит, и в конце концов разрушит то состояние трезвой ясности, которое
ощущал в себе. Поэтому Просеков и бросил занавеску, надеясь, что церкви и
соборы пробудят в собаке игру воображения, чего Дику как раз недостает.
Воображение у Дика явно хромало, и это он должен учесть, если собрался
поднимать "Шторм". Да обладай Дик хоть каплей фантазии, он бы искал
общения не с радистом, а с самим собой, он бы имел возможность смотреть на
мир не сквозь дверную щель, а оглядывать ее в широком окне своей души.
Таким преимуществом Просеков пользовался тоже не всякий раз, особенно в
Маресале, где его отвлекали частые посещения новых приятелей,
хозяйничавших на мелких суденышках, которые обслуживали охотников па
зимовьях, куда возили соль, табак, водку, макароны, сети, капканы,
огнестрельное оружие, а обратно везли рыбу и пушнину. Все эти суденышки,
разбросанные по северному кусту, представляли всевозможный набор
плавающего металлолома: резаные-перерезаные, с трофейными двигателями
"Зульцер", "Манн", с нашими "самоварчиками", снятыми с танковых машин, на
которых было понавешано столько дряни, что они были похожи на ульи, куда и
с масленкой не пролезешь. Хотя иллюминатор был открыт, в каюте еще
чувствовался запах поддевок, тужурок на оленьем меху, промасленных штанов,
запах псины и омуля, которого охотники резали своими короткими острыми
ножиками - не так, как режут рыбу обыкновенные люди, а полосуя ее изнутри,
и оттуда, из брюшка, вытаскивая что-то такое, что, по их разумению, и
следовало есть: какую-то крохотную малость, одну слизь, размазанную на
лезвии, а потом, подсовывая со всех сторон, сладострастно перемигиваясь,
ожидали, чтоб эту гадость с восторгом оценили.
Появление этих людей было не случайным, так как "Кристалл" давал им право
сидеть с ним, приравнивать себя к самому Просекову, еще недавно капитану
"Агата", к которому они входили без головного убора, на цыпочках,
безропотно просиживали в приемной, пока он не выходил из рабочего
кабинета. А потом дневальная разливала чай в широкие чашки с позолотой, и
капитаны пили чай, держа чашку как награду, идиотски хукая, обливаясь
потом от волнения.
Но было здесь и какое-то воспоминание о годах удалившихся, но живых, когда
он зарабатывал плавательный ценз на Севере, в буксирном флоте, на погрузке
и разгрузке рейдовых барж. И был там у них свой старшина, старик без глаза
и без руки, как адмирал Нельсон, только без его побед, и Просеков
вспомнил, как они таскали кунгасы по мелководьям, перемежавшимся глубокой
водой: работали на паях, и, хоть матерые подобрались мужики, он был среди
них не последний - получал полтора пая, что было немало, и старик Нельсон
говорил ему с одобрением: "Ты, Ефимыч (уже тогда Ефимычем звали!), не при
рогом, надорвешься!" А когда садились есть, то подсовывали из котла мосол
поздоровей, чтоб не ослабел по молодости лет, и эту кость, расшибая на
деревянном столе, он обгладывал так, как Дику не обглодать, - как на
кларнете играешь!.. А среди этих людей, остававшихся в Маресале на долгую
полярную ночь, было несколько женщин, бесформенных в грубой одежде,
которых и по работе и по обличью от мужиков не отличишь, но забывавших
свою некрасоту, обделенность, забывавшихся в мечтах, в каких-то
неутоленных чувствах, в неизведанных страданиях, которые хотелось