"Борис Казанов. Полынья [H]" - читать интересную книгу автора

- Понял, пошел...
Сейчас, когда он висел в воде, почти не продуваясь (только клапан на
рубахе помалу травил, а дотянуться до головного не мог), он оценил
мастерство Ковшеварова как обеспечивающего водолаза. Во-первых, голос: это
был настоящий Левитан, только рыдающий. И потом, как он умело подавал
смесь, словно помахивал опахалом перед лицом. Одурманиваясь азотом, он их
теперь, Гришу и Юрку, любил и знал, что эта любовь потом пропадет. Это как
пьяные слезы... Все лицо было мокрое от слез, и они лились такие, что
прямо пробегали по щекам... Что это? Прислушался: струйка начиналась в
больной руке и стекала в шлем через намокшее белье. Но как вода могла
течь, если ее не пускал воздух? Это текла вода, которая налилась раньше.
Вот это было плохо, по-настоящему плохо.
- Ты что бормочешь?
- Как Юрка?
- Вошел ловко.
- А теперь?
- Ничего, дышит.
Вода скапливалась в котелке, стаскивая с головы феску. Сколько ее
пролилось и сколько еще может пролиться, просочиться сквозь мокрое белье?
Для того чтоб в таком положении утонуть, надо, чтоб она наполнила котелок.
Литра два воды, а может, побольше, раз вытянуло из скафандра, почти
вытянуло. Воде нужно налить котелок до краев. Стараясь себя отвлечь, он
посмотрел на "Шторм", который проступал сейчас поразительно ясно. Он
понял, что смотрит сквозь оптическое увеличение капель, и увидел, как
целая струя из них, поднимаясь из своего промежутка, сворачивает под тело
потока, похожая на темное упругое животное со светящимися сосцами...
Спуститься в такое море, чтоб утонуть в котелке воды! Тебя надули, Жора,
повесили, как птицу над отмелью... И, глядя на "Шторм" невидящими глазами,
в последнем росчерке сознания, увидел то, что потом позабудет наверху:
что-то проплыло внутри парохода, против больших стекол... что-то живое,
почти детское лицо.

13

Капитан Просеков лежал в своей голубой каюте наверху, устроив длинное
тяжелое тело на узкой, коротковатой для него койке и отведя больную ногу
циркулем на стол. Занавеску он сдвинул к изголовью, расправив по проему
двери, чтоб за ним не подсматривал Свинкин. Полностью занавесить себя
Просеков не мог, так как на половине занавески сидел Дик, ерзая задом,
поскуливая, переводя с хозяина на дверь, за которой прятался радист, свои
круглые, просящие глаза.
Дик страдал от морской болезни, хотя совершенно не воспринимал качки и мог
спускаться по трапу не хуже любого матроса. Это была даже не болезнь, а
какая-то разновидность собачьей тоски, которую вызывало в нем замкнутое
водное пространство с полным отсутствием кустов, зарослей осоки, болотных
кочек, милых сердцу любой и в особенности легавой, собаки.
Избавить Дика от мучений мог лишь радист, который устраивал на палубе
охотничью потеху. Однако Просеков знал, что если он позволит Свинкину
прогулять Дика, то потом будет вынужден впустить его в каюту, где Свинкин
засядет надолго, навсегда, и придется применить силу, чтоб выдворить его