"Эммануил Генрихович Казакевич. Дом на площади ("Весна на Одере" #2) " - читать интересную книгу автора

руку. Он пожал ее руку. Не зная, как полагается вести себя в подобных
случаях, он стоял неподвижно. Однако его выручила улыбка, как всегда очень
приятная и дружественная. Хозяйка в ответ тоже улыбнулась ему. Его улыбка,
по-видимому, ободрила ее - глубокая, тревожная морщина, прорезавшая ее лоб
между большими серыми глазами, распрямилась. Жестом руки она пригласила
его сесть за стол, но сама не села, повернулась к нему спиной, чтобы дать
какое-то распоряжение служанке, а может быть, для того, чтобы показать ему
свою красивую обнаженную спину. На Воронина и шофера она не обратила
никакого внимания, словно их не было в комнате. И эта черточка была,
пожалуй, единственной неприятной деталью во всем ее привлекательном
облике. Лубенцов, прежде чем она успела усесться рядом с ним, представил
ей обоих.
- Дмитрий Воронин, Иван Тищенко, - сказал он.
Она, спохватившись, подала обоим руку и представилась:
- Лизелоттэ фон Мельхиор.
- Лубенцов, - представился и он.
Она подняла глаза к потолку с полукомическим, полуглубокомысленным
видом, словно делала в уме сложные арифметические подсчеты. Наконец она
сказала:
- Also, Herr Lubentsoff, Herr Woronin und Herr...* - "Тищенко" она
никак не могла произнести и засмеялась приятным смехом, после чего села и,
повернувшись к Лубенцову, начала с улыбкой накладывать ему на тарелку
салат. Потом она начала накладывать салат и остальным двум, но уже без
улыбки.
_______________
* Итак, господин Лубенцов, господин Воронин и господин... (нем.)

Лубенцов с затаенным любопытством, чувствуя себя так, словно он в
театре, наблюдал за ней, за ее размеренными, точными и плавными
движениями, за тонкой игрой ее лица. Он счел нужным не показывать своего
знания немецкого языка - так ему было удобнее наблюдать за ней; кроме
того, молчание предохраняло его, может быть, от каких-либо бестактностей,
которые могли бы произойти из-за незнания этикета. Например, он толком не
знал, нужно ли ему ухаживать за ней за столом, то есть не должен ли и он
положить ей еды на тарелку. Он сделал то единственно разумное, что мог:
ничего не стал делать, а начал есть, косясь на загадочные ножи и
серебряные лопаточки, неизвестно для чего положенные рядом с его тарелкой.
Молчание, воцарившееся за столом, нельзя было назвать тягостным,
поскольку немка и немец думали, что русские не понимают их, а русские
знали, что немцы их не понимают. Все с легкостью ограничивались вежливыми
улыбками и словами "битте" и "данке"*. Мысли же у всех были такие:
_______________
* "Пожалуйста" и "спасибо" (нем.).

Лубенцов думал о том, как бы он и его товарищи не совершили чего-либо
неполагающегося за столом; поэтому он время от времени поглядывал на
Воронина и Тищенко предостерегающим взглядом. Кроме того, он прикидывал,
как выглядела бы Таня, если бы ее одеть в это платье.
Помещица тоже боялась совершить что-нибудь бестактное в отношении
русских, например, задеть их демократизм, выразившийся только что так ясно