"Эммануил Генрихович Казакевич. Дом на площади ("Весна на Одере" #2) " - читать интересную книгу автора

восхищения им, его остротами и некими его поступками, о которых часто
вспоминал, хохоча.
Чохов все время молчал. Вначале собутыльники пытались втянуть его в
беседу, но потом махнули рукой и оставили в покое. Наконец Воробейцев,
нагнувшись к Хлябину, заговорил о Чохове. Воробейцев говорил вкрадчиво и
настойчиво. Хлябин сразу стал так же немногоречив и сух, как в отделе
кадров, но потом смягчился и спросил у Чохова:
- А ты куда хочешь?
- Никуда, - сказал Чохов.
Хлябин растерялся:
- То есть как так - никуда? Хочешь назначение получить?
- Нет, - сказал Чохов.
Воробейцев широко раскрыл глаза, потом коротко захохотал, наконец
сказал обиженно:
- Ты чего дурака валяешь? Спрашивают тебя по-человечески - на какую
должность хочешь поступить? В Администрацию, правда?
Чохов враждебно сверкнул глазами, но ответил спокойно:
- Демобилизоваться хочу.
- Это-то мы тебе мигом устроим, - сказал Хлябин.
Стало тихо. И вдруг оба рассердились - и Хлябин и Воробейцев. В их
злобе не было никакой логики - в конечном счете Чохов, может быть,
действительно желал демобилизоваться, что ни в какой мере не могло никого
удивить. И тем не менее они рассвирепели, словно он их обманул, поставил в
ложное, неловкое положение. Его отказ от их содействия как бы против его
воли выставлял все их поведение в неблаговидном свете. Они оба разом
заговорили. Воробейцев упрямо упрашивал Чохова "не дурачиться и сказать,
куда он хочет", а Хлябин кипятился, сквернословил и наконец буркнул:
"Строит из себя, дерьмо..."
Чохов побледнел, медленно встал, взял из тарелки теплую котлету, не
спеша поднес ее к лицу Хлябина и, прежде чем тот успел что-нибудь сказать,
растер ее по его красному лицу. Потом он повернулся к двери и медленными,
не совсем твердыми шагами вышел из комнаты, спустился вниз по лестнице,
миновал двор и очутился на улице.
Было уже темно, и улица благоухала липовым цветом. Чохов шел и
чувствовал себя предельно несчастным, обреченным человеком. Теперь он уже
не понимал, почему поступил так, как поступил, и относил свои поступки и
слова за счет густого и сладкого напитка, ошеломившего его своей
неожиданной крепостью. Он не видел никаких оснований для своей внезапной
строптивости и ярости там, у Воробейцева. Теперь он уже не мог себе
представить, что его вывели из равновесия белый рояль, голубая тахта,
замысловатый рисунок паркета и на этом фоне возможность просто устраивать
полузнакомого человека с неизвестным личным делом, характером, биографией
на какую-то службу, на которую, быть может, имеет право совсем другой
человек. Эти мотивы теперь не приходили ему в голову, и он относил все за
счет своего безобразного неуживчивого характера, разыгравшегося с
особенной силой после ликера.
Он не знал дороги и никак не мог выпутаться из незнакомых переулков и
улиц. Но ему было безразлично. Он шел куда глаза глядят, рисуя в своем
воображении страшные последствия сегодняшних необдуманных и глупых
поступков. Когда же он вспомнил эту злосчастную котлету и дикие глаза