"Эммануил Генрихович Казакевич. Дом на площади ("Весна на Одере" #2) " - читать интересную книгу автора

по-видимому самодельным. Это было все, что Чохов приобрел за годы войны, и
надо сказать, что Четвериков, погрузивши свои три чемодана, посмотрел на
чемоданчик Чохова с тем уважением, какое вызывает даже у корыстных людей
бескорыстие и равнодушие к собственности.
Заняв места в одном из вагонов, предназначенном для советских
военнослужащих, что явствовало из прикрепленного к нему ярлычка на русском
и немецком языках, офицеры расформированного полка закурили. Поезд вскоре
тронулся.
Чохов глядел в окно. Разговаривать ему не хотелось. Люди рядом с ним
смеялись, пели, обменивались впечатлениями о Германии, о немцах,
рассказывали о полученных в последние дни письмах с родины. Чохову все это
было неинтересно, у него не было родных и близких, а последние родные ему
люди - солдаты - вчера разъехались кто куда. Он мог только мечтать о том,
чтобы заполучить других солдат. Он чувствовал, что теперь он будет их
ценить гораздо больше, чем ценил раньше. Он мечтал увидеть перед собой
строй незнакомых людей в серых шинелях, которым он мог бы отдать
приобретенное им умение и ту нежность, которая жила в нем глубоко под
спудом.
При взгляде на сновавших кругом немцев и немок он простодушно
огорчался их мирным видом. Он с недоумением спрашивал себя: "Неужели эти
люди воевали против нас и воевали так упорно?" Он считал, что они больше
никогда не подымутся и не посмеют сделать что-либо такое, из-за чего
стоило бы держать под ружьем армию, а значит, и его, Чохова.
Странно было смотреть, как немцы ходят по перронам маленьких станций,
тащат баулы и саквояжи, взбираются по ступенькам в вагоны и покидают их,
чтобы разойтись по своим домам. Странно было смотреть на эту особую жизнь,
которая все-таки шла своим чередом, вопреки всем потрясениям войны и
оккупации.
Удивительнее всего было слышать свободно раздающуюся, повсеместно
бытующую немецкую речь - тот язык, который за войну сделался ненавистным в
немалой степени еще и потому, что до войны был из всех иностранных языков
наиболее уважаемым и изучаемым в России.
Можно было догадываться о том, что немцы и немки живут жизнью
настороженной, тревожной, не зная, что их ожидает завтра и во что выльется
пребывание здесь, - на станциях, в городах и селах, - этих, довольно
молчаливых, чужих русских людей. Еще шли слухи о выселении всех немцев в
Сибирь, о принудительных работах, на которые было якобы обречено все
население этих мест, о зоне пустыни, которую русские собираются будто бы
создать здесь по тому же способу, по какому действовали немецкие войска на
русской территории.
Они глядели на советских офицеров с некоторым страхом, но не без
пытливости, словно хотели прочитать в глазах русских людей свою грядущую
судьбу. Но русские проходили и проезжали мимо них, как бы существуя в ином
измерении: это были два мира, две атмосферы, каждая из которых жила своей
отдельной, резко обособленной жизнью.
Между тем поезд двигался по лесистым равнинам, маленький вагончик
невыносимо трясло, голоса гудели. Темнело все больше.
В Берлин приехали к вечеру и с вокзала на попутных машинах
отправились в Потсдам.