"Эммануил Генрихович Казакевич. Дом на площади ("Весна на Одере" #2) " - читать интересную книгу автора

крыш недалекого селения, и бледно-голубая полоса Эльбы невдалеке - все это
воспринималось Чоховым, но не фиксировалось в его голове. Внимание его
было устремлено именно на людей в выцветших, почти белых гимнастерках. Он
смотрел на них так, словно видел их впервые. Как всегда, парторг роты
Сливенко был в центре оживленно беседующего кружка. Он что-то неторопливо
говорил и время от времени рубил воздух коротким жестом правой руки. Чохов
теперь глядел на него не бегло, не по-командирски, не так, как офицер
рассматривает внешность одного из своих солдат, одним словом, не так, как
смотрел на него раньше, а так, как один человек рассматривает другого. Он
смотрел на него, как на незнакомца. Смуглое лицо, иссиня-черные усы, уютно
примостившаяся под ними маленькая трубочка, добрые и спокойные глаза - все
это, казалось Чохову, он видит впервые. "Красивый человек", - подумал
Чохов. Он никогда раньше не думал о ком-нибудь из своих солдат вот так,
сугубо по-граждански. Ему очень захотелось узнать, о чем рассказывает
Сливенко солдатам. "Наверно, о мирном строительстве", - догадался он,
усмехнувшись не без некоторого ревнивого чувства.
Перерыв между тем кончился. Солдаты неторопливо встали, рассыпались в
цепь и начали лениво перебегать. Командиры взводов, три молодых
лейтенанта, недавно прибывшие в полк, так же неторопливо шли - во весь
рост - вслед за солдатами; туго набитые полевые сумки тяжело болтались на
их боках. Чохов недовольно поморщился.
- Так и убить могут, - пробормотал он, недовольный забвением
известного суворовского правила: "В учебе, как в бою".
Его заметили. Лейтенанты подошли к нему. Он коротко велел
демобилизованных построить отдельно и вести их в казарму.
Пожилые солдаты покинули боевые порядки и, отряхнув с одежды
приклеившиеся травинки и пыль германской земли, пошли к Чохову, не видя
его. Они улыбались. Об этом миге они мечтали много недель, хотя ждали
терпеливо и в полной готовности продолжать свою службу и дальше, если это
понадобилось бы. Нет, их вовсе не огорчала предстоящая разлука с
командиром роты капитаном Чоховым и со своими насквозь просоленными,
побелевшими от пота и дождя гимнастерками. Их ожидали в России семьи и
труды, прерванные в то знаменитое июньское воскресенье 1941 года. Они
построились и пошли обратно в город, пошли без песни, потому что уже
принадлежали не армии, а своей частной жизни, - то есть они перешли из
одной армии в другую, гораздо более обширную, в армию просто трудящихся
людей.
В час дня на станцию Виттенберг были поданы эшелоны. Чохов, пришедший
провожать солдат, молча стоял на перроне. Солдаты погрузились. Сливенко,
назначенный помощником начальника эшелона, был все время занят погрузкой и
уже перед самым отходом поезда подбежал к Чохову. Они молча пожали друг
другу руки. Чохову хотелось что-то говорить, даже кричать: ему жалко было
отпускать Сливенко - не от себя, а из армии. "Каких людей забирают из
армии", - думал Чохов, для которого армия была превыше всего. А когда он
увидел, что у Сливенко увлажнились глаза, он ощутил внезапный жар в груди
и впервые в жизни почувствовал, что может заплакать.
Поезд трогался. Сливенко обнял капитана крепким и кратким объятием и
полез в вагон. Чохов же повернулся на каблуках и пошел, не разбирая
дороги, в город.
Вечером того же дня уехали и старшина Годунов, и сержант Гогоберидзе,