"Вениамин Каверин. Два капитана" - читать интересную книгу автора

ее бороде.
- Слезай, Санька! - сказала она. - Иди ко мне.
Я подошел.
- Ты уже большой, Санька. - Петровна погладила меня по голове. -
Вчера от матери письмо пришло, что Иван заболел.
Она плакала.
- Очень дюже заболел он в тюрьме. Голова у него распухла и ноги.
Пишет, что не знает, жив он теперь или нет.
И сестра заплакала.
- Что делать, божья воля, - сказала Петровна. - Божья воля, -
повторила она с какой-то злостью и снова подняла глаза на икону.
Она сказала только, что отец заболел, но вечером, в церкви, я понял,
что он умер. Вечером Петровна повела нас в церковь, чтобы мы "помолились
во здравие", как она сказала.
Очень странно, но, прожив в деревне три месяца, я почти никого не
знал, кроме нескольких мальчишек, с которыми катался на лыжах. Я никуда не
ходил, стесняясь своей немоты. И вот теперь, в церкви, я увидел всю нашу
деревню - толпу женщин и стариков, бедно одетых, молчаливых и таких же
невеселых, как мы. Они стояли в темноте, - только спереди, где протяжно
читал поп, горели свечи. Многие вздыхали и крестились.
"Господи, помилуй", - без конца повторял поп. Изо рта у него шел пар,
а из кадила, которым он помахивал, - синеватый дымок. И мне казалось, что
все, так же как и я не молятся, а просто смотрят на этот дымок, как он
поднимается струйками, кружится и несется вверх, к синему, замерзшему
окну. Должно быть, я забыл об отце. Но вдруг Петровна сердито толкнула
меня в спину - до сих пор не знаю, за что, - и в эту минуту я вспомнил его
и понял, что он умер.
Все вздыхали и крестились, потому что он умер, и мы с сестрой стояли
здесь, в темноте церкви, потому что он умер, и Петровна сердито толкнула
меня, потому что он умер. Мы стоим и "молимся во здравие", потому что он
умер.
Петровна взяла сестру к себе, а я вернулся домой и долго сидел, не
зажигая огня. Черные тараканы, которых бабка нарочно - на счастье -
принесла к нам, шуршали на холодной плите. Я ел картошку и плакал.
Умер, и я его никогда не увижу! Вот его выносят из присутствия, из
той комнаты, где мы с матерью подавали прошение... Я перестал есть и
стиснул зубы, вспомнив этот холодный голос и руку с длинными сухими
пальцами, в которой медленно качались очки. Подожди же! Я тебе отплачу!
Когда-нибудь ты мне будешь кланяться, а я отвечу: "Голубчик, суд
разберет..." Вот гроб несут по коридору, а мимо пробегают сторожа с
бумагами, и никто не видит, не хочет видеть, что его несут. Только тетя
Даша идет навстречу в длинном черном платке, как монашка. Идет и крестится
и плачет. Но вот мы останавливаемся, кто-то стоит у дверей, гроб качается
на руках и опускается на пол. Мать кланяется, и я вижу снизу, как дрожат у
нее губы...
Я опомнился, услышав свой голо. Должно быть, у меня был жар, потому
что я нес какую-то бессвязную, чепуху, ругал себя и почему-то мать и,
помнится, разговаривал с Иваном Иванычем, хотя отлично знал, что он давно
ушел и даже что его следы держались в поле только два дня, а потом их
завалило снегом.