"Вениамин Каверин. Два капитана" - читать интересную книгу автора

Где же он? Иван Иваныч!..
С тех пор прошло много лет. Я летал над Беринговым, над Баренцевым
морями. Я был в Испании. Я изучал побережье между Леной и Енисеем. И не из
суеверия, а из благодарности к этому человеку я всегда вожу с собой эту
черную трубочку, которую он забыл у нас или, может быть, оставил на
память. Скоро я узнал, что это - стетоскоп, очень простой инструмент,
которым доктора выслушивают легкие и сердце. Но тогда он казался мне таким
же таинственным и милым, как и сам Иван Иваныч, как все, что он говорил и
делал.
- Иван Иваныч!
Исчез, пропал, ушел, никому не сказавшись! Грустный, я вышел во двор
и обошел вокруг дома. Следы! Его следы, уже слегка запорошенные снегом,
шли прямо в поле, минуя дорогу, лежавшую в другой стороне. Все меньше
становились они и, дойдя до пруда, исчезли на тропинке, по которой бабы
ходили полоскать в проруби белье.



Глава шестая. СМЕРТЬ ОТЦА. НЕ ХОЧУ ГОВОРИТЬ


Всю зиму я учился говорить. С утра, едва проснувшись, и громко
произносил шесть слов, которые Иван Иваныч завещал мне произносить
ежедневно: "кура", "седло", "ящик", "вьюга", "пьют", "Абрам". Как это было
трудно! И как хорошо, как непохоже говорила эти слова сестра! Но я был
настойчив. Точно заклинанье, которое должно было мне помочь, я повторял их
по тысяче раз в день. Они мне снились. Я представлял себе какого-то
загадочного Абрама, который сажает куру в ящик или уходит из дому в шляпе
и несет на плече седло. Вьюга, пьют!
Язык мой не слушался, губы чуть двигались. Сколько раз я готов был
побить Саню, которая невольно смеялась надо мной. По ночам я просыпался в
тоске и чувствовал; нет, никогда я не научусь говорить, навсегда останусь
уродом, как однажды назвала меня мать. Но в эту же минуту я пробовал
сказать и это слово: урод. Я помню, как это удалось мне наконец, и я уснул
счастливый. Иван Иваныч велел мне учиться говорить, не двигая руками,
чтобы отстать от той привычки глухонемых, которая уже довольно прочно во
мне укоренилась. Положив руки в карманы, я глазами показывал на что-нибудь
- на окно, на печь, на ведра - и громко, по слогам произносил это слово.
Почему-то ударения мне не давались, я еще и до сих пор ставлю неправильные
ударения...
День, когда, проснувшись, я не сказал шести заветных слов, был одним
из самых печальных в моей жизни. Петровна рано разбудила нас в этот день -
уже и это было очень странно, потому что не она, а мы обычно приходили к
ней по утрам, топили печку, ставили чайник. Она вошла, стуча палкой, и
остановилась перед иконой. Она долго бормотала что-то и крестилась. Потом
окликнула сестру, велела зажечь лампу...
Через много лет, взрослым человеком, я как-то увидел в детской книжке
бабу-ягу. Это была та же Петровна - бородатая, сгорбленная, с клюкою. Но
Петровна была добрая баба-яга, а в этот день... в этот день, тяжело
вздыхая, она сидела на лавке, и мне показалось даже, что слезы катятся по