"Адольфо Биой Касарес. План побега [H]" - читать интересную книгу автора

Берлиоза к вечным ценностям и его имя можно было свободно спрягать без
боязни совершить оплошность. Да, это Сесилия рассказывала о нем: Сесилия,
превосходящая меня по уму настолько же, насколько гиганты Ренессанса
превосходят людишек наших дней. Сколько я помню себя, между нами
существовала дружба, и однажды она едва не переросла в нечто большее... но
этот шанс мы упустили, уже не помню как. Второго такого, - объяснила сама
Сесилия, - уже не будет. Сейчас мы видимся очень редко, так как живем на
разных континентах. Сесилия ездит повсюду с мужем, служащим Министерства
иностранных дел, не так давно назначенным на мелкую должность где-то в
Центральной Европе. Но время бежит быстро: теперь он, вероятно, продвинулся
по службе, стал послом, созревшим для отставки и сдачи в утиль. Когда мужа
призовут обратно в министерство (о, невыносимая пытка: его заставят работать
и - верх унижения - получать зарплату в национальной валюте!), я махну рукой
на всех и сделаю Сесилию своим единственным собеседником. Вот к какому
заключению пришел я тем вечером в театре "Солис": "Ясно, что Сесилия
отличается для меня от других женщин, как человек из плоти и крови - от
фигур, нарисованных на бумаге. Она - женщина моей жизни, пусть даже между
нами только дружба". Тут же на ум пришли ее слова: "Для кого-то Берлиоз -
второразрядный композитор; для нас, кто знает в этом толк, - единственный и
неповторимый".
Оркестранты закончили настройку инструментов и прочие приготовления.
Меня же охватило сомнение, вновь сделавшее пребывание в театре подлинным
мучением. Я не был теперь так уверен в возможности увеличить культурный
багаж, потому что фраза Сесилии вроде бы относилась к Глюку. Следовательно,
в моем мозгу случилась путаница, хотя и простительная. Вспомнилось
неизвестно что насчет войны между глюкистами и пиччиннистами - только
Сесилия могла разговаривать со мной об этом. А если Берлиоз не заслуживал
восхищения, зачем было приходить в театр? Чтобы молча страдать? Чтобы
изводиться по поводу того, нравится мне эта музыка или нет?
Здравое желание отвлечься от подобных раздумий направило мой взгляд на
соседку. Не только ее одежда, но и вся она была белой. Бледная, слишком
бледная кожа; мне известно, что многих такая бледность заставляет осуждающе
кривить губы. Но я устал притворяться, честное слово, я не настолько
разборчив! В моих глазах этот род красоты - разновидность Вечной
Женственности Гете, и не менее интересная, чем остальные.
Сесилия, прикрывающая миловидностью и внешним легкомыслием острый,
незаурядный ум, говорила не однажды, что зрение и осязание - две
разновидности одного и того же чувства. Я вижу ее как сейчас, чеканящую
слова с очаровательным педантизмом: "Когда на тебя часто смотрят, ты
ощущаешь прикосновение. В книгах об этом не упоминается, и все же человек
располагает особым чутьем, тонким, но безошибочным, подсказывающим, что на
него смотрят". Поведение моей соседки подтверждало эту истину. Меняя позу,
она взглянула на меня - едва взглянула. Я загорелся. В своей белизне она
была на редкость хороша собой. Хороша на свой особенный, необычный и
утонченный, манер. И способная - как мне тогда показалось - возбудить скорее
мгновенный приступ страсти, чем длительное чувство. Посмотрев на нее, я
прикрыл глаза, чтобы успокоиться, воображая женские силуэты на фризе с
иероглифами, египетскую царицу, чье лицо появлялось в бесчисленных журналах,
и киноактрису, ее сыгравшую - а может быть, не ее, а Клеопатру? Вернемся,
однако, к девушке в белом: красота ее была слишком редкостной для женщины