"Петер Карваш. Юморески и другие пустячки" - читать интересную книгу автора

хоть одного правдолюбца, значительна.
Разумеется, я не имею в виду случаи, когда ложь человечнее всего, когда
врач фальсифицирует диагноз и обещает страдающему невыполнимое. Точно так же
не затрагиваю я классические кривые клятвы, которые мы искренне считаем
прямыми, как линейки, когда произносим их своей любимой: "Я буду верен тебе
до гроба". Не касаюсь я и уверенных суждений о статуях, симфониях и романах,
высказанных людьми компетентными, а также не очень компетентными. Говорить в
этой связи о правде было бы не только безумием, но и поразительной
неосведомленностью.
Меня интересует нечто меньшее (хотя, если разобраться, намного
большее): будничная правда дней наших, так сказать, правда на босу ногу,
правда с закатанными рукавами, а то и в подштанниках или в пижаме - правда в
неглиже.
Мы делимся ею в переполненном трамвае, садимся с нею за письменный
стол, становимся с нею к станку и ложимся с нею под стеганые одеяла. Это она
образует спасительные буфера между нами и нашими любимыми ближними и нашими
нелюбимыми ближними, мосты и мостки между соседями и конкурентами, выхлопы
нашего равнодушия и предохранительные клапаны ревности и утомления, нам
небрежно выдают ее вместе со сдачей, упаковывают в придачу к вареной колбасе
и к ордеру на однокомнатную квартиру без кухни, мы вдыхаем ее с кислородом,
фиалками, смогом, она сопровождает нас как темперамент или репутация или
грипп.
Мы можем надеяться, что когда-нибудь выяснится правда об убийстве
президента Кеннеди, о колоссах на острове Пасхи или об авторстве пьес
Уильяма Шекспира. Но, ради всех святых, узнаем ли мы когда-нибудь, о чем
думал в действительности наш сосед Грончок, когда сегодня утром сказал нам
"добрый день"?
Но не будем с ходу погружаться в столь глубинные и прямо-таки
метафизические сферы.
Найдите мне человека, который без обиняков скажет некрасивой женщине,
что она уродина; для такой правды ему понадобились бы два литра водки или
хотя бы огромный ком личных неудач, разочарований и жестокости.
Такую правду нельзя использовать даже в куда более умеренных
тональностях. Если мы заявляем о двадцатилетней девице, что она -
материнский тип, скорее всего она толстуха; если мы восторгаемся ее
интеллигентностью, значит, она не вызывает ни у кого ни малейших эмоций;
если дело доходит до восторгов по поводу ее успеваемости, значит, ей никак
не удается найти себе парня. Мы не отрицаем правды, но старательно обходим
ее стороной; мы ею гнушаемся, а это еще хуже, потому что недоказуемо,
неуловимо.
Но разве при этом правда не утрачивает характер правды? Где граница
между правдой и ее противоположностью, между откровенностью и хамством,
между благословенной деликатностью и вопиющей ложью? Как могло случиться,
что интересное мало-помалу стало противоположностью прекрасного, а
добродушное, благожелательное - противоположностью притягательного,
волнующего? Для этого достаточно было химически чистого раствора вежливости,
разбавленного условностью в пропорции три к одному.
Или покажите-ка мне человека, который сказал бы актеру после премьеры:
"Старик, скажу тебе откровенно: на эту роль ты не тянешь ни внешностью, ни
интеллектом. И вообще, у меня давно уже сложилось впечатление, что таланта у