"Евгений Петрович Карнович. Придворное кружево (Царевна Софья Алексеевна, Придворное кружево: романы) " - читать интересную книгу автора

нездоровье, уклонялся насколько мог от потчевания и приневоливания со
стороны хозяина дома. Во время обеда велась беседа о предметах самых
обыденных и порою вспоминалось о прошлом.
- Покойный государь, царь Алексей Михайлович, - рассказывал
Милославский, - был великий постник. Хотя в мясные и рыбные дни любил
покушать, и за столом его бывало в эти дни до семидесяти блюд, но зато в
постные дни был воздержен всем на диво; ни единый монах так строго не
держал постов, как его царское величество. В Великом посту в целые сутки
съедал он по кусочку черного хлеба с солью, по соленому огурцу или грибу и
выпивал только по стакану полпива*. На Страстной же, в понедельник, среду
и пятницу, ничего не вкушал и во весь Великий пост только два раза кушал
рыбу. Выходило так, что в год он постился восемь месяцев.
- Да и насчет молитвы он крепко усердствовал, - подхватил
Воротынский, - хотя и был вельми тучен, но ежедневно, а иной раз даже и
сряду без передышки, по тысяче поклонов клал; а в большие праздники и до
полутора тысячи отбросает; пот с него, бывало, ручьем катит, а он знай
себе кланяется! Любил царь и иконопись; после смерти его осталось восемь
тысяч двести икон.
- Кроткий и благодушный был государь! - заметил Милославский, с
удовольствием вспоминавший дни своего особенного почета.
- Ну, не скажи этого, боярин, - возразил ему князь Иван Андреевич
Хованский. - Бывал иной раз царь Алексей Михайлович с большим норовом и не
раз с нашею братиею, боярами, кулачно расправлялся. Какой стих на него
находил! Забыл разве, как однажды он своего старого тестя, боярина...
- Что вы тут зеваете! - вдруг крикнул Иван Михайлович на
прислуживавших за столом холопов. - Службу у боярского стола покончили,
так ротозеять тут нечего!
По приказу боярина холопы повалили из столовой избы, а он встал с
места и, притворив дверь, посмотрел, не остался ли там кто-нибудь
подслушивать боярские речи. Доносы и тогда были в Москве в большом ходу, и
бояре крепко побаивались своих холопов, которые очень часто кричали на них
государево "слово и дело"*, объявляя, что господин их вел худые речи о
государе, царице или их семействе.
- Вспомнил я, - продолжал Хованский, обратившись к возвратившемуся на
свое место Ивану Михайловичу, - о боярине Илье Даниловиче, как он единым
похвалялся перед государем, что если бы царь поставил его первым воеводою,
то он взял бы в полон короля польского. При мне то было. "Как, слышь ты,
страдник, худой человек! - крикнул царь на своего тестюшку*. - Своим
искусством в ратном деле похваляешься! Когда же ты ходил с полками? Какие
победы оказал ты над неприятелем? Или ты, бестолковый, смеешься надо
мною?" Да так с последним словом заушил его, а там хвать его за бороду, да
и ну трепать. Мало того, в пинки его принял, да так в двери и спровадил...
Бояре весело захохотали.
- Непригожие были эти дела для боярской чести, - насупясь, заметил
Голицын.
- Говоришь ты - непригожее дело, - подхватил снова Волынский, - а
сам-то у бояр наиглавнейшую опору их чести отнял, местничество отменил,
разрядные книги сжег, - укорял он Голицына.
- Не я все это сделал, - обращаясь к говорившему, вразумительно
возразил Голицын, - сделали это выборные люди по царскому указу, а я