"Лазарь Викторович Карелин. Змеелов" - читать интересную книгу автора

надо было припрятать тетрадь. Что за тетрадь? Что в ней? Когда прятал в
чемодан, не решился заглянуть, полистать, да сразу бы и не понял ничего,
если там что-то надо расшифровывать. Так, сначала спрятать тетрадь. Павел
поднялся, пришло решение: он отвезет чемодан на вокзал - ближайший был
Рижский, - поставит его в запирающуюся личным кодом ячейку камеры хранения.
Так поступают всегда. Всегда? Где? В детективных фильмах? Нет, и в жизни
тоже. В той жизни хотя бы, которую он вел до суда. А чем то была не
детективная жизнь? Ему казалось, что жил обыкновенно, ну бойко, ну
дерзковато, а допрашивали его на следствии, как в этих фильмах приблатненных
про "Знатоков". И сейчас он, с тетрадью этой, во что влезает? Не в детектив
ли? А с этим павильоном фруктовым и с этой Верой, которой нет никакой веры?
Чистейший детектив начинался в его жизни. Со змеями было проще, яснее.
До Рижского добрался быстро. В камере хранения, следуя законам
детективных фильмов, огляделся, не следят ли за ним, смешно стало, когда
оглядывался, хоть было не до смеха, просто голова кружилась от усталости.
Отомкнул дверцу, опустив монету, сунул в узкое пространство чемоданчик,
набрал на барабане четыре цифры, вспомнив, что собственный год рождения
набирать не рекомендуется, набрал год рождения сестры, она была на семь лет
его старше, вспомнил сестру, поняв мгновенно, что вот ему к кому надо, вот
кто его примет, захлопнул дверцу, запомнил ее, черкнув в своей пухлой
записной книжке номер ячейки, и просто кинулся назад в метро, чтобы
перебраться с вокзала на вокзал - с Рижского на Савеловский.
Все позади, он в вагоне, электричка тронулась, путь впереди почти два
часа, и до конечной остановки. Он откинулся на спинку и мгновенно заснул.
Два бывалых парня, сидевшие напротив, уважительно переглянулись, сойдясь
взглядами на сильных, порубленных шрамами руках этого загорелого в черноту
пижона. Нет, это был не пижон, так пижоны не умеют спать, намертво, но с
чутко вздрагивающими веками.
- Из своих, - сказал один парень и посмотрел на свои руки, в синем
крапе, но, жаль, без шрамов и белесые.
- Из наших, - сказал другой парень, тоже поглядев на свои руки, тоже
помеченные, но слабоватые и белесые.
- Отсядем?
- Отсядем.
И они оставили "своего" и "нашего" спать в одиночестве - так "паханов"
не тревожат даже и близким соседством, когда они спят.
Павлу снились сны. Потом, когда он проснется от одного из них, когда
попытается вспомнить, то сразу же откажется вспоминать. Это были сны из
сегодня. Продолжалась, возвращалась явь. Снова помирал, невнятно досказывая
последние слова, Петр Григорьевич, снова выходила из ванной в коротком
халате женщина, снова мальчик учил собаку приносить палку. То были тягостные
сны, пугавшие Павла, метались под веками глаза. А когда сын узнал его, когда
спросил: "Вы мой папа?" - Павел вскинулся и проснулся.
Никто, пока спал, не подсел к Павлу, никто не сел и перед ним, хотя в
вагоне было достаточно народу. Отчего так? Был не таким, как все? Это ранний
поезд, он вез москвичей на работу не к Москве, а от Москвы, он вез на
работу, к делу, а Павел в своем финском костюме, в мятой, но жениховской
рубахе, небритый, сразу тяжко заснувший, он ехал либо с гулянки, за что
заслуживал осуждение, либо в какой-то беде оказался человек, а тогда ему
полагался покой. Ехавшие в вагоне люди были чуткими людьми, умевшими каждый