"Дмитрий Каралис. Немного мата в холодной воде, или "осторожно: ненормативная лексика!"" - читать интересную книгу автора

застенчивостью:
"Преподносить языковеду или хотя бы только обыкновенному читателю,
желающему ознакомиться с известным языком, словарь без целой категории
осужденных на исключение слов - это почти то же, что заставлять анатома
заниматься человеческим телом без тех или других его частей".
Шло время, но общественная мораль не спешила пускать обсценную лексику
в гостиную, принуждая ее топтаться возле крылечка большой литературы. Ее
знают, замечают, кивают приветственно, но нормы приличия не позволяют
раскрыть перед ней двери, и комедийно-матерные стишки и поэмы остаются, как
сейчас бы сказали, в стороне от мейнстрима.
Серебряный век во всем блеске своего многообразия поднимает новую волну
интереса к табуированной поэзии. Маяковский рубит широко и вальяжно, Есенин
- от души и озорно...
Наступает эпоха советского периода русской литературы, и понятия о
литературном приличии вычеркивают табуированную лексику из списка званых
гостей... Она есть, существует, веселит, озорничая:
Сам я родом из Рязани,
Твист не новость для меня,
Как услышу звуки твиста,
Рву на я... волоса! -
но официальный интерес к ней позволителен лишь филологам. С оттепелью
приходит "Один день Ивана Денисовича", и читающая публика смакует хитроумно
и смело переделанные матерные выражения во вполне печатные: "смефуечки",
например...
Народ по-прежнему матерится в подворотнях и у пивных ларьков, но
литературное поле свободно от брани. Исключения заставляют хитро улыбаться
(шукшинское "чудак на букву "эм", например) и лишь подтверждают правило:
цензура есть цензура. Материтесь, пока милиция не слышит, но печатать не
дадим.
Но большинство пишущих и не терзалось от невозможности вложить в уста
своего героя какую-нибудь мать или расхожее трехбуквенное ругательство.
Никто не рвал на себе волосы от безысходности и недостатка лексической
свободы - для художественности произведений вполне хватало общепринятых слов
и выражений. Еще и оставались.
Запреты, не только цензурные, но и внутренние, соблюдались на
литературной площадке неукоснительно.
"Русские-народные-блатные-хороводные-уголовно-лирические" чаще пелись под
гармонь и гитару, чем под фортепиано.
БЕСЦЕНЗУРЩИНА

К 1989 году возникает целый ряд факторов, обрекающих сложившиеся
запреты на самоупразднение. "Создалась инерция падения цензурных шлагбаумов,
накопилась яркая и авторитетная литература, широко использовавшая обсценную
лексику, усилилось влияние западных культурных норм и тяготение к ним
значительной части общества. Наконец, люмпенизация и криминализация
общества, его распад привели к трансляции матерной лексики снизу вверх, а
механизмы моды обеспечили встречное движение, - писал в 1991 году А. Зорин в
книге "Анти-мир русской культуры", исследовавший по горячим следам процесс
вхождения в литературную практику матерных выражений. - Сохранение запретов
стало ощущаться как нестерпимое ханжество, как нарушение принципов