"Владимир Кантор. Гид (немного сказочная повесть)" - читать интересную книгу автора

сказав Косте: "Здесь будет фашизм. Хочу уехать, пока меня не кастрировали
ради чистоты нации. Или просто не повесили". Тогда Коренев с ним спорил и
доказывал, что это немыслимо, что возможны и перемены к лучшему. Но
математик был непреклонен. "Ты - гуманитарий, - говорил он, - ты с языком
связан.
А дважды два везде четыре, и в Америке за это знание даже платят.
Сикорский изобрел там вертолет. И вертолет остался вертолетом".
Математик уехал, разбогател и не хотел потом знать про бывших друзей.
Костя остался. И в этом, как он думал тогда, было мужество.
Времена менялись, а он нет. Поскольку сил на исправление века он в себе
не ощущал, то старался оставаться просто нормальным, но скрывал свою
нормальность, чтоб не стать героем. Как-то в конце девяностых он закончил
одну из своих книг так: "По-прежнему остается нерешенным вопрос, сможет ли
наконец наша действительность стать разумной, то есть и в самом деле
действительностью, а не очередным фантомом". Но фантомность не уходила, и
разума в действительности он не находил. И
Коренев спрятался в архивную работу. И последние лет семь немного
успокоился. Вот как, наверное, его тезка император Константин подальше от
варваров в маленький Византий бежал, так и Москва маленькой была поначалу,
незаметной. Но в большой Москве, ему казалось, спрятаться легче. Главное,
как пел Высоцкий, не выходите в первые ряды и не стремитесь в
прима-балерины.

Он жил в однокомнатной квартире, куда запустила его последняя
возлюбленная, почти жена, со странным именем Фроги, уехавшая на неделю в
Париж по своим биологическим делам. Он жил у нее уже почти два года. И она
хотела, чтобы он не уезжал из ее квартиры, а свою сдавал, с женской
проницательностью полагая, что пребывание в обустроенном ею пространстве
приручит Костю, приучит к ее манерам.
Впрочем, раньше и он по грантам на Запад мотался, работал в библиотеках
и архивах; как раз во Франции он и познакомился с Фроги четыре года назад.
Среди книг ее библиотеки Костя в первые же дни их московского романа
обнаружил и свои. "Я начитанная лягушка", - шепнула она тогда. Квартирка ее
была полна лягушек: лягушки-мочалки, лягушки-карандашницы, большие мягкие
лягушки-подушки, лягушка-фонарик с ярко светящимися глазами,
лягушка-подсвечник, лягушка-свечка, лягушки-магнитики на холодильник,
придерживающие нужные бумаги, мраморная лягушка на ветке, лягушка-мыльница,
бронзовая лягушка, огромная цветная китайская лягушка среди книг, вообще
лягушки высовывались отовсюду, то просто приготовившись к прыжку, то обняв
бревно, а на стене лягушка в короне, в которую воткнут телефонный разъем.
Фроги была профессиональным биологом, занималась земноводными, ее довольно
часто приглашали за границу.
Наверное, что-то в своей биологии значила. Любил ли он ее? С удивлением
отвечал себе, что скорее да, чем нет, к тому же было приютно и спокойно в ее
лягушачьем царстве. Он вовсе не думал, что нашел свою царевну-лягушку. Но уж
очень многое на это указывало.
Встретился с ней он в период своей полной мужской беспомощности. И она
вернула ему силу и уверенность в себе. Он любовался фотографией своей
возлюбленной, где она - трехлетняя девочка с большим лягушечьим ртом,
широкой редкозубой улыбкой, в смешных детских штанишках, девочка, положившая