"Владимир Кантор. Гид (немного сказочная повесть)" - читать интересную книгу автора

выслушать ответ мира. Константин нетерпелив к бытию и внешнему и своему
собственному". Не будем, однако, так быстро соглашаться с церковником.
Конечно, был мой герой нетерпелив, не всегда постоянен в своих женских
привязанностях, не мог в свое время однодумно действовать с
приятелями-диссидентами, все ему казалось, что они слишком глубоко
зарываются, что так и до связи с органами можно дорыться. А этого ему не
хотелось. Хотелось быть всегда немного на отшибе.
Однако Флоренский бранил имя Константин, думаю, из-за своего
консерватизма, ибо все великие князья Константины считались либералами.
Декабристы, выведя солдат на Сенатскую площадь, учили их кричать: "За
императора Константина и его жену Конституцию". Да, конечно, мой Константин
Петрович был, скорее всего, либералом и свободомыслом. Был, конечно, в
русской истории еще один Константин, к тому же и Константин Петрович -
Победоносцев. Но, впрочем, тоже неудачник - "Победоносиков" в сущности.
Костя размышлять о нем не любил. К политиканству был равнодушен. Его
волновал смысл жизни. Но как в юности не сумел найти этого смысла, не
дотерпел, не додумал, хотя стучался этот смысл ему в ум и в душу, так и
теперь не видел он интереса ни в одной из идейных постперестроечных
группировок. С отрочества помнил он слова Наума Коржавина, что "всех
печальней было в этом мире / Тому, кто знал, что дважды два четыре". То есть
тому, кто был нормальным. Но жить-то надо. И он жил, не завидуя знакомым,
которые умели везде что-то иметь.
Первая жена все говорила ему, что его поиски смысла жизни - это чистый
инфантилизм, что этот вопрос подростки решают для себя уже к четырнадцати
годам. "А я вот не решил", - огрызался он и не желал пьянствовать ночами, не
желал вступать во всякие контакты. "Тебе не интересны люди", - говорила
жена. "Как может быть интересно то, что непонятно", - отвечал он.
Выйдя из кабинета директора, он приостановился у дивана в коридоре, где
длиннотелая женщина, сотрудница его сектора, рассказывала сидевшей рядом
соседке о своих бедах. Константин жил как бы в стороне от других, вроде был
всем мил, но почему-то ни с кем его не связывала не то что дружба, а даже
общие интересы. Вот он и узнал вдруг, подслушав случайно этот разговор, что
две сотрудницы, вместе делавшие какой-то проект, еще и соседки и живут в
одном доме. А теперь их выселяют, хотя квартиры приватизированы. Есть
постановление московского правительства, что любого имеют право выселить,
предоставив ему "равноценную площадь в пределах Москвы". А пределы ох как
расширились. "Не выедете в Загорье добровольно, выселим насильно, а то и в
бомжей превратим". "Снова крепостные. И что обидно: не завоеватели, не
западники, а свои выгоняют", - сетовала слушательница. А пострадавшая,
высокая, длиннотелая женщина, бросила с отчаянием: "Всех нас, нищету и голь,
скоро сгноят. Мы ходили по адвокатам. Все законы против вас, говорят".
"У нас никогда не будет собственности, - думал Костя. - Все время идет
передел. Как в Московском царстве. Могут отобрать нажитое и выгнать.
Имение - это то, что дали. А как дали, так могут и отобрать. И нажитое по
той же схеме отбирается. Квартиры разрешили приватизировать за просто так, а
поэтому всерьез к ним как к собственности не относятся. Нужна реформа для
изменения ментальности. А не то обманное время, мутная вода".
Одна его знакомая смеясь говорила, что у Коренева "катастрофическое
сознание". Он был с этим почти согласен. Но только почти. Когда-то в конце
семидесятых его приятель-математик, еврей разумеется, эмигрировал в Штаты,