"Григорий Канович. Шелест срубленных деревьев" - читать интересную книгу автора

интересовали Шлейме. Что же до шустрых переворачивателей мира, то их на его
веку хватило с лихвой. Ленин, Гитлер, Сталин, Хрущев... Переворачивали мир и
так, и эдак, с боку на бок, аж кости трещали, а тех, кто сопротивлялся и не
желал по их указке послушно переворачиваться, приговаривали к расстрелу,
давили танками, травили, как тараканов, ссылали на край света.
- Ну что ты все-таки, Шлейме, на это скажешь? - Кравчук трепал земляка
вопросами, как треплют по осени лен в крестьянской риге.
С другого конца провода в ответ, как правило, доносилось ни к чему не
обязывающее хмыканье. Правда, настырного Нисона иногда поджидала и
негаданная удача - из отцовского хмыканья вдруг вылупливались слова:
- Мало ты, Нисон, за свою жизнь напереворачивался?.. Охота еще раз
перекувырнуться вместе с этим Горбачевым и его Мотелевной?
- Неохота, - деликатно, чтобы не лишиться единственного собеседника,
признавался часовых дел мастер. - Неохота... Как подумаешь, в самом деле:
разве кто-нибудь когда-нибудь считался с нашими желаниями или нежеланиями? Я
хотел, очень хотел поехать в Палестину, а попал в зачуханный Канск. Хотел
жить не по московскому времени, а мне насилу навязали куранты. Не хотел,
чтобы на еврейских театрах и школах амбарные замки понавесили. Не хотел,
чтобы чехов уму-разуму танками учили, а патриотизм в карцерах прививали. Не
хотел, чтобы Голду из Москвы вытурили, а Насеру Звезду Героя нацепили. Да
мало ли чего я хотел и чего не хотел! И что же?
Вопросы множились, но отец держался своих правил и больше чем на один
из них обычно не отвечал. Если кому-нибудь, бывало, и делал исключение, то
только заказчикам, да и то редко. Но Кравчук, как и всякий еврей, состоял из
одних вопросов. Он и сам был похож на вопросительный знак - согбенный,
сухопарый, как замороженный хек.
- Разве наши желания кого-нибудь в мире интересуют? - Каждый вопрос
Кравчук извлекал на свет с такой же дотошностью, как винтик пинцетом из
испорченных часов.
Отец отмалчивался. Ему и собственные-то желания были неинтересны. Но
стоит ли изливать перед Максимычем душу? Пристанет с расспросами, почему
неинтересны, с каких пор неинтересны, кто виноват, что неинтересны, и трубку
до утра на рычаг не положишь.
Молчание Шлейме не сердило Кравчука. Он был благодарен земляку за то,
что тот не прерывает его, терпеливо слушает. А что на вопросы не отвечает,
так за это его и осуждать грешно. Где эта умная голова, этот пророк, который
встанет и скажет: "Я знаю ответ!" Ведь сам Господь Бог ответить не в силах.
Чего же от двух старых евреев - портного и часовщика - требовать? Какое
откровение от них услышишь? Что они могут сказать друг другу и миру? Что мир
- не клеенчатая кухонная скатерть? Что как его ни переворачивай, с него все
равно всю грязь не соскребешь? Допустим, найдется ловкач и перевернет его -
ну и что? Тут же к прежнему слою грязи и рекам крови кучи дерьма прибавятся,
и его загадят похлеще, чем прежде, - никакими переворотами не отмоешь. Тот,
кто клянется, что, дай только ему власть, он эту вонючую, загаженную
скатерть отмоет дочиста, отстирает добела, сменит ее на другую, сверкающую
пасхальной белизной, - пройдоха и лгун, который в свои пророчества и сам не
верит. Кто только ни клялся: и Владимир Ильич, и отец народов Иосиф
Виссарионович... Отмыли? Отстирали? Сменили?
От Шлейме, конечно, поддержки не жди - он на все сквозь черные окуляры
смотрит. И молчит. Ничего не поделаешь - он от рождения такой. Но больше