"Григорий Канович. Шелест срубленных деревьев" - читать интересную книгу автора

жизнь. Однако, как ему ни хотелось, чтобы раньше, чем работа, кончилась его
жизнь, к несчастью, вышло наоборот: работа умерла задолго до его собственной
смерти, и он помимо своей воли еще чуть ли не целое десятилетие продолжал
тлеть, как угли в остывающем утюге.
Было время, двери в доме не закрывались. Но когда он вконец состарился
и когда неумолимые болезни стали требовать от него за каждый прожитый день и
час непосильной дани, люди приходили все реже и реже, телефон, трезвонивший
с утра до вечера без умолку в прихожей и переполнявший его сердце целебной
гордостью, теперь терзали не именитые заказчики - высокопоставленные
министерские чиновники, видные литовские писатели, фамилии которых он
простодушно коверкал и произносил на свой лад: вместо товарищ Мураускас -
товарищ Муройскас, вместо Канапенис - без злого умысла и намека на
скабрезность (он и значения-то этого слова не знал) - товарищ Пенис; не
братья-евреи, сколотившие солидные состояния на продаже сырой кожи или
утильсырья в дремучих, полуподпольных конторах заготскота и вторцветмета, а
чванливые, глуповатые от роду вдовы или узницы гетто, подруги моей мачехи,
которые, покусывая покрытые заграничным лаком ногти, долгими осенними и
зимними вечерами "прокручивали" на улице имени героического пекаря Чарнаса
многосерийные фильмы о своей жизни в немецком аду; изредка звонил земляк
отца - часовых дел мастер Нисон Кравчук, бывший ссыльный, ослепший на
старости от сахарного диабета и до конца своих дней прикованный, как
античный Прометей к скале, к довоенному "Филипсу".
Нисон охотно делился с отцом последними советскими и несоветскими
известиями, сопровождая их собственными неутешительными, как слепота,
комментариями. Знакомые в шутку называли Кравчука Максимычем в память о
знаменитом радиокомментаторе Би-би-си Анатолии Максимовиче Гольдберге.
Частота звонков и продолжительность бесед двух земляков-пенсионеров
возрастали после международных кризисов и съездов партии. Звонки особенно
участились, когда к власти в Москве неожиданно пришел шустрый и
жизнерадостный, как баянист из колхозной самодеятельности, Михаил Горбачев.
Нисон, слывший в той, довоенной, жизни, тихой и теплой, словно беличье
дупло, ярым сторонником Владимира Жаботинского и поплатившийся за свои
сионистские взгляды ссылкой в голодный и морозный город Канск, был от нового
"балабоса"-хозяина без ума и свое восхищение свежеиспеченным главой КПСС,
отправившей Кравчука как классово чуждого элемента в начале июня сорок
первого с двумя малолетними детьми на "спецперековку" в сибирскую глушь,
всячески пытался привить и моему отцу, питавшему к политике полное и стойкое
отвращение. Когда бедный Нисон после реабилитации вернулся из Канска в
Литву, он то ли из благодарности за свое досрочное освобождение, то ли в
отместку за свое долголетнее изгойство сам решил вступить в славные ряды
КПСС, видно, самоуверенно полагая, что из них его уже никуда, кроме
еврейского кладбища, не сошлют.
- Помяни мое слово: этот говорун перевернет весь мир.
От нечего делать отец на другом конце трубки безропотно и
самоотверженно выслушивал долгие излияния захлебывающегося от умиления
Нисона, не вступая с ним из жалости в спор, но время от времени охлаждая
чрезмерную пылкость земляка снисходительным покашливанием.
- Говорят, у него жена - еврейка. Рая... - не унимался приободрившийся
Нисон-Максимыч. - Рая... Раиса Мотелевна... Ну, что ты на это скажешь?..
А что на это сказать? Чужие жены, по правде говоря, не очень-то