"Григорий Канович. Шелест срубленных деревьев" - читать интересную книгу автора

запомнил и постарался сохранить хоть малую толику того, чем владел на долгом
веку отец и что ему, отцу, досталось не по наследству, а было добыто потом и
кровью...
На дворе стоял сентябрь - как всегда, в Прибалтике, ветреный, с ранними
заморозками поутру и проплывавшей за окнами тонкой рвущейся паутиной. Отец
нанизывал на нее свой усталый, затуманенный болезнями и воспоминаниями
взгляд, протягивая ее нить в прошлое, в ту изначальную пору, когда у этих
зыбких и призрачных воспоминаний, как у него самого, только-только
родившегося на свет, не было ни определенного имени, ни четкого облика, ни
осмысленного взгляда.
В его памяти, которая старела медленней, чем глаза и слух, вспыхивали
лица и вещи, слова и звуки.
Я садился рядом с ним и, стыдясь своего бессилия и тщетно стараясь
собрать жалостливое, разлетавшееся на мелкие брызги внимание, слушал его
рассказы, начиненные назиданиями и предсмертной хрипотцой. Собственно, то
были не рассказы, а тяжелые выдохи, полувнятные бормотания, прерывавшиеся
непрошеными слезами и неожиданными погружениями в сон.
Сон придавал его лицу какую-то детскость и, несмотря на уже неживой,
потусторонний цвет, даже безмятежность. В такие минуты он напоминал того
безымянного, облепленного мухами младенца в подвешенной к потолку люльке.
И хотя в комнате, кроме меня, никого не было - ни мух (самые смелые из
них, и те предусмотрительно попрятались от холода за отопительные батареи),
ни моей мачехи, бессмысленно-сосредоточенно гремевшей горшками на кухне, -
впечатление было такое, что я не один, что за моей спиной шебуршат Рыжая
Роха - моя бабушка, суровая, мужеподобная повитуха Мина в длинной до пят
юбке и моя тетка Лея - маленькая девочка в ситцевом платьице в горошек,
погонщица мух при дворе царя Соломона.
Лея исступленно размахивала полотенцем с увядшей бахромой и гнала прочь
от младшего брата смерть, но та, как назойливая муха, кружилась над его
царским сном, над его библейским именем, над изъеденным древоточцем
старомодным диваном.
Жжж-жжж-жжж...
Смерть упивалась своим жужжанием.
Она то великодушно, по-хозяйски взлетала с жесткой и седой щетины
четвертого сына сапожника Довида - Шломо - под самый потолок, где не столько
светила, сколько сумрачно пылилась трофейная люстра; то уверенно и бодро
снижалась и, самонадеянно расправляя свои крылышки, принималась наперекор
вечной и несговорчивой сопернице - жизни - выводить своими крючковатыми
ножками на давным-давно отпылавших, каменеющих щеках моего отца надгробные
письмена, переставшие быть загадкой и не нуждающиеся ни в каком переводе.
Жжж-жжж-жжж...

Молчание

Он не имел обыкновения рассказывать о себе, копаться в своем прошлом,
распространяться о настоящем или суеверно заглядывать в будущее, которое его
почти не интересовало, как будто будущего вообще на свете не существовало.
Все для него исчерпывалось доступным и простым, как моток ниток, понятием -
работа. В нем, в этом емком и лишенном всякой напыщенности слове, умещались
и день вчерашний, и сегодняшний, и завтрашний. Кончится работа - кончится