"Григорий Канович. Шелест срубленных деревьев" - читать интересную книгу автора

скрипки, никто не обитал.
Скрипка без футляра висела на стене, как причудливая застывшая в тихой
речной заводи лодочка, и, пока Довид и Шая, шумно чокаясь, договаривались о
будущем моего отца, Шлеймке зачарованным взглядом, как веслом, слегка
подталкивал ее на стене, и скрипка вдруг начинала двигаться и качаться на
облупившейся штукатурке, словно на белых вспененных волнах. До слуха Шлеймке
нет-нет да долетали обрывки разговора, но он не прислушивался к нему, весь
поглощенный другими звуками, которые вплывали в его отроческое сердце.
Рабинер и сапожник Довид на него внимания не обращали - по глоточку, по
капельке с какой-то редкой и сладостной медлительностью и счастливыми
воздыханиями они выцеживали из стаканов водку, вернувшую их вдруг на полвека
назад, когда они, в ту пору такие же мальчишки, как и Шлеймке, познакомились
в синагоге на празднике дарования Торы и дождь из дармовых карамелек и
леденцов струями лился на их кудрявые головы.
- Пусть завтра приходит, и мы с Божьей помощью начнем, - наконец
промолвил Шая Рабинер.
- Он, Шая, завтра придет, - благодарно зачастил сапожник. - Прибежит.
- Но предупреждаю: я лентяев не люблю. И говорунов... Тех, кто шьет не
иголкой, а языком. И неслухов....
- Наш Шлеймке до двух с половиной лет вообще не говорил и уж не лентяй,
- успокоил портного Довид. - Еврею-лентяю на свете делать нечего. Сам
Господь Бог велел евреям трудиться в поте лица.
- Не все, положим, потеют, не все, - глядя в упор на будущего ученика,
промолвил Шая Рабинер. - Иные про пот и не слышали вовсе.
Он был приземистый, большеголовый, с печально-удивленными глазами,
слегка косившими из-под взъерошенных бровей. Когда Шая говорил, то странно,
насмешливо-заговорщически подмигивал собеседнику и покачивал продолговатым
черепом, заросшим по бокам мелкой и тусклой растительностью. От былой
кудрявости, как и от отрочества, у него уцелел только один боевой клок,
делавший его похожим на репу.
- Пусть Господь Бог меня простит, но я могу сгоряча попотчевать ученика
и оплеухой... - виновато сказал Шая.
- Это по-отечески, по-отечески, - утешал его Довид. - И я, бывало,
вытяну кого-нибудь из моей оравы ремнем в гневе. Кто любит, тот и сечет из
любви.
Первый год Рабинер не платил Шлеймке ни гроша, но и за обучение не
брал.
- Ученик должен платить учителю не деньгами, а любовью, - объяснил он
ему однажды. - Должен, но не всегда платит. А если и платит, то частенько не
тем... Понимаешь?
Тринадцатилетний Шлеймке покачал головой.
- Есть на свете вещи, о которых в юности и не думаешь. Черная
неблагодарность, например. Измена...
Шлеймке глядел на него с испуганным обожанием.
- А что такое, реб Шая, измена?
- Когда клянутся в любви, пока выгодно, а потом ради той же выгоды или
из тщеславия от тебя отрекаются и забывают.
- Я вас не забуду, - сказал Шлеймке.
- Не зарекайся... Ты еще слишком мало прожил на свете...
Рабинер заморгал, распушил свою кучерявую, вышитую седым бисером