"Григорий Канович. Шелест срубленных деревьев" - читать интересную книгу автора

В доме, как и подобает в праздник, веселились.
Братья и сестры отца - Мойше-Янкл, Айзик и Мотл, погонщица мух Лея и
Хава - уплетали румяные картофельные оладьи, водили хоровод и, состязаясь
друг с другом в громкости, пели: "Ханука, Ханука, праздник веселый, к нам,
замечательный, снова пришел он". Только Шлейме, тихий и задумчивый, горбился
за столом и, не мигая, смотрел на зажженный девятисвечник.
- А ты почему с нами не поешь? Сегодня праздник. Сегодня все должны
петь и веселиться. А ну-ка, лентяй, ступай в круг! - Лея схватила его за
руку, потянула к себе, но брат вцепился руками в скатерть. - Сегодня
праздник, - не сдаваясь, приговаривала она. - Скажи: празд-ник...
празд-ник... празд-ник!
Он мотал кудрями, но сестра, которая два года подряд усердно отгоняла
от его колыбели мух, залетавших со двора, и сторожила первые его сны на
земле, дернула Шлейме за руку и нечаянно опрокинула на него горящий
девятисвечник.
Огонь багровыми блошками запрыгал по тонкой ситцевой рубашке, и в
густых кудрях вспыхнули ханукальные искры.
- Мама! - скорей от страха, чем от боли, закричал Шлейме.
Рыжая Роха опрометью бросилась к сыну и в удивленном, счастливом испуге
стала с остервенением волчицы рвать на нем одежду.
Шлейме зарыдал в голос. Он стоял голый, пришибленный и клацал зубами.
Вокруг него толпились обескураженные братья и сестры.
- Господи! - воскликнула Роха, пряча Шлейме под юбку. - Он говорит. Он
говорит. Он сказал: мама!
И сама заплакала.
И сапожник заплакал.
И братья и сестры заплакали.
Даже строгая и степенная кошка, казалось, растрогалась от радости и
обронила слезу. В доме от радости было тесно.
- Он говорит! - всхлипывала Роха. - Шлейме! Говори, говори, родненький!
Я буду за тебя всю жизнь молчать - только говори. Говори! Я буду целовать
каждое твое слово.
Но кончилась Ханука, и Роха ни одного своего обещания не выполнила: о
поцелуях вскоре забыла, ибо ее снова, беднягу, потянуло на кислое; двух
червонцев на ремонт синагоги не пожертвовала, не потому, что была скупа, и
не потому, что на Создателя затаила обиду, - Шлейме говорил, но говорил
мало... А раз мало, значит, не был как все. А раз не был как все, значит, и
на милость Господа не мог рассчитывать...

Царский жезл Шаи Рабинера

Когда моему отцу исполнилось тринадцать лет, его родители - мои бабушка
и дедушка - стали прикидывать в уме, к какому делу пристроить сына...
Сапожник Довид настаивал на том, чтобы Шломо, как и он, тачал сапоги и
подбивал подметки ("Надо в жизни делать то, на что есть спрос до гроба. Даже
покойников хоронят в обуви"); Рыжая Роха не желала, чтобы ее Шлейме был
сапожником и чтобы в доме еще сильней разило кожей и раскисшими в распутицу
проселками, колесным дегтем и навозом. Она уверяла мужа, что если уж их
любимчику не суждено стать кантором и петь в синагогах, то лучшего ремесла,
чем мужской портной, на свете не сыскать: без обуви, мол, от весны до осени,