"Григорий Канович. Шелест срубленных деревьев" - читать интересную книгу автора

лады повторявшихся представлений-воспоминаний оставался безучастным, был мой
отец, вокруг которого эти воспоминания, собственно, и роились.
На таких представлениях-посиделках я не отводил взгляда от
раскрасневшейся, счастливой мамы, помолодевшей от игры, хмельной от своего
успеха; от смущенного отца, словно уличенного в каких-то предосудительных
шалостях, и, казалось, видел воочию нахохлившегося, длинноволосого мальчишку
(в ту пору детей до трех лет в набожных семьях не стригли) в ситцевой
рубашонке и коротких полотняных штанишках с накладными карманчиками; видел
широкую, как плот, спину балагулы Ицика, покрикивавшего на вороного: "Но-о,
ребе!"; пригорюнившуюся бабушку Роху; густые, разбросанные по обочинам
литовские перелески, пахнущие хвоей; луговые ромашковые аптеки. Всю дорогу в
Ковно и обратно в Йонаву я, студент первого курса филфака Вильнюсского
университета, сидел одесную от своего деда Довида, теребившего, как
самокрутку, свою тонкую бороденку и не сводившего глаз с молчаливого Шлейме.
Бабушка Роха, следуя совету странного ковенского целителя не объедаться
словами, молча гладила вьющиеся кудри малолетнего сына-молчуна, повергая
своей неразговорчивостью в удивление мужа, привыкшего к ее вечной трескотне.
Все ее мысли были заняты только одним - ей до безумия хотелось, чтобы сын
никогда не был ни санитаром, ни примером, внушающим жалостливый ужас, - с
десятого колена у них в роду никто примером не был - все, слава Богу,
говорили нормально, с непродолжительными перерывами, пусть не всегда кстати,
пусть зачастую неразумно, без толку, но говорили, и вокруг никаких свалок,
кроме навозных, не было, и слова, даже ругательства, даже проклятия, не
смердели, и если чем-то от них и несло, то только нуждой и отчаянием. Нет,
пусть санитарами будут наши враги, но только не он, ее ясное солнышко, ее
кучерявый красавчик, ее царь Соломон, думала она под свист Ицикового кнута и
под цокот копыт вороного, пусть другие сколько угодно общаются одними
взглядами, движениями рук и кивками, думала она, глядя на развевающуюся на
ветру нечесаную гриву лошади и находя в ней пугающее сходство с самой собой,
безотказной, загнанной, вечно взмыленной; а он пусть будет таким, как все...
Какое это счастье быть таким, как все, - с первого дня рождения и до
последнего вздоха. Не выделяться, не отличаться. Быть, как все...
Я себе ясно, почти зримо представлял, как моя бабушка шепчет сухими,
потрескавшимися губами под дремотный стук смазанных ее надеждами колес
молитву. Она заклинала, умоляла, уговаривала Господа Бога не подводить ее -
ведь Он уже, честно признаться, не раз и не два ее подвел! - соглашалась
принять все мыслимые и немыслимые Его кары - онеметь, ослепнуть, оглохнуть,
лишь бы Он смилостивился над бедным Шлейме.
Она пялилась на непроницаемый свод неба, как бы стараясь своим
молитвенно-отчаянным взглядом выжечь в тверди дырку, из которой не
сегодня-завтра непременно закапает - кап, кап, кап - Божьей милостью. Один
раз в жизни каждый смертный - даже самый большой грешник - заслуживает того,
чтобы на него капнуло Его благодатью. Только бы не прозевать, только бы
успеть вовремя подставить голову. Только бы успеть. Только бы успеть.
И Господь Бог сжалился над ней.
Капли, упавшие из небесной щелочки в первый день Хануки, не смерзлись в
лед, хотя за окнами трещал мороз и под завывание декабрьской вьюги справляли
свою свадьбу дьявол с ведьмой, реки были закованы в тяжелые ледяные доспехи,
и озябшие деревья гнулись под тяжестью снега. А если бы капли Божьей милости
и смерзлись, то Роха отогрела бы их своим дыханием.