"Григорий Канович. Шелест срубленных деревьев" - читать интересную книгу автора

в ролях бедных и смешных героев Шолом-Алейхема; свояку-краснодеревщику
Лейзеру Глезеру, огненно-рыжему здоровяку, как бы задуманному не на одну
жизнь, и, конечно же, своей жене Хене - пороховой шашке, как ее называл
часовщик и международный обозреватель Нисон Кравчук, шашке, которая
взрывалась от первого прикосновения к прошлому, воспламенявшему душу.
Бывало, за обеденным или картежным столом в своем радушном доме,
расположенном в самом центре города, на про-спекте, периодически менявшем
свое название, как шулер, объявленный в розыск, свою фамилию, Хена войдет в
раж и начнет рассказывать, нашпиговывая неприметную жизнь мужа
захватывающими событиями, как гусиную шейку шкварками, обваленными в муке.
Те, кто слушал ее, так до конца и не могли постичь, были ли эти
байки-воспоминания подлинными или являлись плодом недюжинного ее
воображения. Но без этой горючей смеси, без этой правды, наперченной
доверительной небывальщиной, без этой добродушной лжи, встававшей вровень с
правдой и возвышавшей искалеченную войной душу, жизнь была бы и тягостней, и
тусклей.
Мама красочно рассказывала о том, как упорно отказывавшегося говорить
маленького Шлейме перед первой русской революцией возили на телеге балагулы
Ицика в губернский город Ковно (тогда его литовское название - Каунас -
имперские картографы не указывали) к знаменитому лекарю, якобы заговором
лечившему от нервного тика и заикания, шепелявости и прочих дефектов речи.
Поездка к лекарю-чудотворцу в Ковно была опробованным гвоздем программы
на всех субботних посиделках в нашем доме. Мама на глазах у гостей, за милую
душу наворачивавших приготовленные ею яства - чолнт или гефилте фиш,
яблочный пирог или медовые пряники - тейглех, из рано поседевшей, черноокой
толстушки превращалась то в балагулу Ицика, который к своему вороному
обращался, как к местечковому раввину: "Ребе"; то в господина целителя,
поджарого, вертлявого со спутанными, как мережа, волосами, в пенсне на
горбатом носу; то в суровую свекровь Роху или в тишайшего свекра Довида; а
то и в карапуза-молчальника Шлейме.
Прислуга открыла дверь, Рыжая Роха, сапожник Довид и Шлейме вошли в
кабинет, где их уже ждал лекарь-чудотворец, который близоруко сощурился и
спросил:
- Кто из вас, простите, больной?
- Он. - Рыжая Роха показала на Шлейме.
- На что же ты, милое дитя, жалуешься?
- Он, господин доктор, ни на что не жалуется. Он все время молчит.
Целитель усадил Шлейме в высокое кресло, велел ему раззявить рот и,
когда малыш послушно выполнил его просьбу, погрузил туда похожую на уклейку
серебряную ложечку.
- Значит, все время молчит. Молчит, - приговаривал он со странной
одержимостью, обыскивая ложечкой розовое горлышко пациента и глубокомысленно
тряся патлами. - Однако же молчание - не болезнь, а большое благо.
Он извергал горячие и непонятные простому смертному слова и снова
продолжал свой обыск: уклейка то ныряла вглубь, то выныривала на
поверхность; Шлейме заходился в кашле, грозно чихал и, давясь, глотал, как
касторку, собственные слезы. После ныряния в горле уклейка вдруг
переметнулась в правое ухо, потом в левое. Наконец, ковенский волшебник,
утомленный собственным колдовством и тарабарщиной, запустил руку в свои
патлы-мережу и выудил оттуда, как обыкновенный мясник, слова, понятные всему