"Альбер Камю. Письма к немецкому другу" - читать интересную книгу автора

Письмо третье


До сих пор я говорил, с вами о моей родине, и вначале вы, вероятно,
подумали о том, как изменился за эти годы мой язык. На самом деле это не
так. Просто мы с вами вкладываем разный смысл в одно и то же слово, мы
говорим на разных языках.
Слова всегда принимают оттенок тех действий или жертвоприношений, к
которым они побуждают. И если у вас слово "родина" окрашено в кровавые
глухие цвета, которые мне отвратительны, то для нас оно озарено сиянием
разума, при котором труднее проявляется мужество, но где человек зато
полностью выражает самого себя. Короче сказать, мой язык - и вы, вероятно,
это уже поняли - не менялся никогда. Им я говорил с вами до 1939 года, им же
говорю и сейчас.
Сделаю вам одно признание, которое, несомненно, лучше всего докажет вам
это. Во все то время, что мы скрытно, упорно и терпеливо служили своей
отчизне, мы никогда не теряли из виду главную идею, главную надежду, вечно
живущую у нас в душе,- и это была Европа. Вот уже пять лет, как мы не
говорили о ней. Хотя вы-то поминали ее даже слишком часто. Но и здесь мы
говорили на разных языках: наша Европа не была вашей.
Перед тем как объяснить, что она представляет для нас, я хотел заверить
вас хотя бы в одном: среди причин, по которым мы должны сражаться с вами (и
разбить вас!), самая, быть может, глубокая - это обретенное сознание того,
что нас не только раздавили в нашей собственной стране, поразив в самое
сердце, но еще и обокрали, отняв самые прекрасные представления о Франции,
мерзкую карикатуру на которую вы предъявили всему миру. Самое жгучее
страдание - видеть то, что любишь, в шутовском колпаке. И нам понадобится
вся сила разумной, терпеливой любви, чтобы сохранить в своих сердцах ту идею
новой могучей Европы, которую вы отняли у лучших из нас, придав ей избранный
вами оскорбительный смысл. Есть одно такое прилагательное, которое мы
перестали писать с тех пор, как вы назвали "европейской" армию
рабов,-перестали именно для того, чтобы любовно сохранить для себя
сокровенный, изначальный смысл этого слова, каким он пребудет для нас вечно;
сейчас я объясню вам его.
Вы говорите о Европе, но разница состоит в том, что для вас
она -собственность, тогда как мы чувствуем себя ее детьми. Впрочем, вы
заговорили так о Европе лишь с того дня, как потеряли Африку. Такой вид
любви -порочен. На эту землю, где столько веков оставили свой благородный
отпечаток, вы смотрите как на место вынужденной отставки, а мы - как на
сокровеннейшую из надежд. Ваша внезапная страсть к ней родилась из
разочарования и необходимости. Подобное чувство никого не украшает, и теперь
вам должно быть понятно, отчего всякий европеец, достойный этого имени, с
презрением отрекся от него.
Вы говорите "Европа", а думаете "полигон, хлебные закрома, прибранные к
рукам заводы, послушный приказу разум". Может быть, я преувеличиваю? Но, по
крайней мере, я знаю, что, говоря "Европа", даже в лучшие моменты вашей
жизни, когда вам удается искренне поверить в собственные домыслы, вы
поневоле думаете о колоннах рабски покорных наций, ведомых Германией господ
к сказочному и кровавому будущему. Мне бы очень хотелось заставить вас ясно