"Николай Журавлев. Живут три друга (Сб. "Необычные воспитанники")" - читать интересную книгу автора

Карелии.
- Все! - подытожил кто-то. - Теперь мы уже не "монахи"!
- Но и не вольные птахи!
Видно, мало кто из будущих коммунаров верил, что он свободен.
Для начала мы хорошо накормили всю партию освобожденных. Каждому выдали
по буханке белого хлеба, по целому кольцу колбасы; ешь от пуза,
поправляйся после тощих тюремных харчей, почувствуй сразу то, что с тобою
произошло. Вагон наш покачиватся, все девяносто восемь человек сидели,
ели, пили чай, оживленно разговаривали. За окном бежали заснеженные ели,
березы, бревенчатые избы, высились сугробы, в окошки заглядывало солнышко.
Мне приходилось мотаться по всему вагону, подсаживаться ка скамейку то
в одном купе, то в другом, завязывать беседу, отвечать на сотни вопросов о
Болшевской трудкоммуне. Освобожденные интересовались буквально всем: какое
общежитие, приварок, условия работы на фабриках, оплата труда. Чаще ж
всего спрашивали, сильная ль охрана.
- Смотря по человеку, - отвечал я весело. - У кого совесть есть да еще
умишко в черепной коробке - сильная. Не убежит.
- Ну, конечно, - кивнул Смирнов, сделав вид.
будто вполне поверил мне, и подмигнул соловчанам. - Коммуна ОГПУ и ни
одного агента с винтом [Винт - винтовка]? Птички летают?
- Точно.
Вокруг хохотали, считая, что я ловкач и остряк.
Часа два спустя ко мне подошел Смилянский. Воспитателей своих мы,
коммунары, любили. Многие были участниками гражданской войны, настоящими
коммунистами. С нами воспитатели держались и как наставники, и как старшие
товарищи. Смилянский был высокий, черноволосый, с быстрым, проницательным
взглядом черных глаз, четкими движениями: в нем чувствовалась военная
выправка. Носил он костюм защитного цвета, хромовые сапоги, всегда отлично
начищенные.
- Корешок-то твой, Николай, в самом деле что-то задумал, - сказал он
мне. - Сейчас ко мне тут один паренек подходил. Говорит: Смирнов почти
ничего не ел, а хлеб и колбасу спрятал под подушку своей постели. Он на
второй полке едет. Не зря, а?
- Точно, - не задумываясь ответил я.
- Все с удовольствием подзаправились. Понимаешь? Идем-ка к нему.
- Только, Ефим Павлович, не надо показывать, что мы заподозрили. Я
Павла хорошо знаю. Очень волевой. В блатном мире у него высокий авторитет.
Он домушник, семь судимостей, на воле тысячами ворочал. Что решил, то
сделает!
Как бы прогуливаясь, мы со Смилянским вошли в купе, где ехал Павел
Смирнов. Там мы застали Алексея Погодина: в руках у него была буханка
хлеба и кольцо колбасы. Все это приношение он протянул Смирнову.
- Ты чего это не ешь? - спрашивал Погодин. - Думаешь, до Москвы больше
кормить не будем? Поправляйся.
Павел густо покраснел и быстро, проницательно глянул на Погодина, на
меня, воспитателя.
- Зачем мне? - сказал он, улыбаясь, спокойно, чуть разведя руки. -
Просто аппетиту не было. Сами понимаете... большое возбуждение. Я и сунул
колбасу под подушку. Через часок сяду и наверну.
А глаза его - зоркие, холодные, сказали: следите за мной? Ловите? Не на