"Николай Журавлев. Живут три друга (Сб. "Необычные воспитанники")" - читать интересную книгу автора

А в Ленинграде уйти.
- Для этого хлеб, колбасу, махру под подушку припрятывал? - улыбаясь,
спросил я.
Павел кивнул.
- Что ж помешало?
- Помешал ты, Коля. Сказал: "Прогуляйся в Ленинграде". Я и подумал:
разоблачили. Не зря же буханку белого принесли, колбасы? Догадались и
проверяют: клюну ль на побег? Только выйду, а меня цап-царап! Ну-ка,
дружок, заворачивай обратно на Соловки... или "на луну". Решил до Москвы
дотянуть.
Помнишь, двое из партии сразу нарезали плеть? Признаюсь тебе,
порадовался за них. Посмеялся над вами: "Съели, легавые?" Я тоже на
Казанском собирался с вами распрощаться. Когда ж Леша Погодин только и
сказал: "Дураки", - задумался. Откуда такая уверенность? Захотелось
глянуть, что же это за коммуна? Почему вы все за нее уцепились? Вот я и
перебрался с вами на Ярославский вокзал и поехал в Болшево. Я не верил,
что живете вы без охраны. Согнали тучу преступников и на тебе - все
свободные! А когда посмотрел, попробовал на зубок, чую - сломалось во мне
что-то. Бежать из Болшева легче легкого, а я заметался: "Обожду еще.
Пригляжусь". Тут я и понял, почему ты, Коля, стал другим человеком. Я ведь
еще в Кеми у Белого моря заметил, что ты совсем другой, чем пять лет назад
в тюряге на Матросской Тишине.
Павел помолчал. Мы его не перебивали, видели:
наконец, распахнул душу, надо выплеснуть пережитое.
- Вот ты говорил, Коля: будешь воровать - обязательно поймают, -
продолжал он. - Согласный, да не совсем. Не всякого. - Он самолюбиво обвел
нас своими зоркими глазами. - Я помнил, что у меня "красненькая" и за
новое дело - вышка. Из Соловков я лишь потому бежать нацелил, что
собирался уехать в Турцию. Дружок меня ждал в Ростове-на-Дону.
У него был знакомый контрабандист из абхазцев, обещал провести горами,
козьими тропами, обрывами: никакой патруль пограничный не загрудал бы.
- Вот ты куда целил! - удивился я. - Ну, а там бы что? Турки уж если бы
на грабеже поймали, то или открутили башку, или закатали на 25 лет в яму,
в кандалы. Где, кроме как у нас, в Советском Союзе, воспитают?
- Это я понял, лишь когда увидел, что такое коммуна... своими руками
пощупал. Помнишь, суд над рыжим в клубе? Вот тогда я и вконец сломался. А
тут еще Зина, сын: нашел, для кого жить, работать. Я тебе еще до
возвращения из Москвы хотел все рассказать, выпил тогда... да ты ушел. Из
Болшева я теперь ни ногой. И судимость снимут - останусь. Тут все родное.
Михаил решительно поднялся.
- Все ясно. Готовьте пакет, поеду сдаваться. Будь что будет.
- Не дрейфь. Выручим.
В этот же день Григорьев уехал в Москву.
Недели две о нем не было никаких известий. Признаться, я немного
волновался. Неужто уголовный розыск не отозвался на просьбу коммуны?
Всегда был к нам внимательным, шел навстречу.
И вот опять мы трое сидим у меня в комнате, но теперь уже все -
коммунары. Пьем чай с вишневым вареньем и слушаем рассказ Михаила
Григорьева. Он сидит торжественный, выбритый, причесанный, распространяя
запах парикмахерской, и со всеми подробностями передает то, что с ним