"Мор Йокаи. Венгерский набоб [H]" - читать интересную книгу автора

расщелине Тордайской скалы.
- Pardon, grazie, - без тени смущения возразил виршеплет, - это poetica
licentia, поэтическая вольность. Поэтам разрешается списывать друг у
друга, такая пиитическая фигура прозывается "плагиум".
Гайдуки по знаку вельможи внесли привезенные с собой закуски и
придвинули уставленный ими стол к кровати, где он остался лежать. Напротив
же на трех складных стульях разместились его фавориты: шут, пес и поэт.
Мало-помалу и у барина разыгрался аппетит, на них глядя. Стакан за
стаканом - и отношения за столом, упростясь, установились самые
фамильярные. Поэт принялся величать цыгана на "вы", а тот - тыкать своего
барина, отпускавшего по поводу мыши шуточки довольно плоские, над коими,
однако же, остальным полагалось смеяться, да погромче.
Но когда благодушествующий барин и сам нашел, что про мышь, хоть лопни,
ничего уже больше не придумаешь, цыган вдруг запустил руку за пазуху и
объявил:
- Вот она!
И достал со смехом мышь из внутреннего кармана своего фрака, куда
неприметно спровадил ее, пока напуганная компания, думая, что несчастный
подавился и, того гляди, задохнется, в отчаянии отпаивала, отхаживала его,
кто как умел.
- Лови, Мати!
И на сей раз corpus delicti [улика, вещественное доказательство (лат.)]
действительно было проглочено.
- Ах ты обманщик негодный! - вскричал помещик. - Так меня обдурить! Да
я вздерну тебя за это. Эй, гайдуки, веревку сюда! Вешай его на матице.
Те моментально повиновались: схватили хохочущего цыгана, поставили на
стул, набросили петлю ему на шею, просунули веревку другим концом через
потолочную балку и вытолкнули стул у него из-под ног.
Бедный шут брыкался, дрыгал ногами, но поделать ничего не мог: его
держали на весу, пока он и впрямь не начал задыхаться. Тогда только
опустили.
- Ну и пожалуйста. Возьму и помру, - рассердился цыган. - Не такой я
дурак, чтобы давать вешать себя, когда и своей смертью могу помереть.
- И помирай, - подбодрил его поэт. - Не бойся, об эпитафии я уж
позабочусь.
- И помру, - сказал шут, бросился навзничь на пол и зажмурил глаза.
Эпитафия не заставила себя ждать.

Шут покоится здесь, навеки умолкший насмешник.
Барина вышутил, смерд; над ним подшутила же смерть.

А цыган и вправду больше не шевелился. Вытянулся, оцепенел, дыхание у
него остановилось; напрасно щекотали ему кто пятки, кто в носу:
безуспешно. Тогда гайдуки водрузили его на стол, наставили вкруг, как у
смертного одра, зажженных свечей и затянули разные шутовские причитания,
словно по покойнику. Поэт же взобрался на стул и прогнусавил оттуда
надгробное слово.
Помещик так хохотал, что весь побагровел.