"Стефан Жеромский. Сизифов труд " - читать интересную книгу автора

рассуждения. Мозг его был не в состоянии выполнять две работы разом, поэтому
арифметическое мышление принуждено было отступать на второй план перед
вопросами о значении того или другого слова. Особое искусство представлял
русский диктант. Пан Веховский ежедневно повторял Марцинеку, что ученик,
который сделает три ошибки на одной странице диктанта, не будет принят в
приготовительный класс. Марцинек клялся в душе, что не сделает трех ошибок
на странице диктанта. Он старался вовсю - но результат был ничтожен. Голова
у него шла кругом от сомнений, следует ли здесь писать "ять", или "е",
память работала тяжко и неосмысленно, а так как педагог не мог указать ему
основные принципы правописания, не изложив предварительно грамматики, бедный
Марцин делал на странице по тридцать, сорок и более чудовищных ошибок. Он
учил наизусть русскую грамматику и стихи. Зубрежка стихов всегда происходила
перед обедом.
В сущности наибольших успехов Марцинек достиг в катехизисе ксендза
Путятыцкого и в каллиграфии. Его можно было разбудить в полночь и спросить:
"Чему должно поучать нас то, что бог есть милостивый и справедливый судья?"
И он единым духом, не задумываясь и не колеблясь, ответил бы: "Из того, что
бог есть милостивый и справедливый судья, мы должны выводить поучение,
что..." и т. д. и т. п.
Упражняться в каллиграфии он любил самостоятельно, на собственный страх
и риск. Каллиграфия до известной степени заменяла ему физические упражнения,
прогулки и беготню. Учитель неоднократно замечал, как он самозабвенно
царапает огромные кривые буквы то мелом на школьной доске, то пером на
страницах старых тетрадей. Как первый, так и второй способ упражнения в
столь благородном и необходимом искусстве побуждал Марцинека высовывать язык
и шмыгать носом. Со временем царапанье в тетрадях было ему запрещено ввиду
того, что, занимаясь этой деятельностью, он пачкал чернилами руки, манжеты
куртки и сорочки, а иной раз и кончик носа, что увеличивало расходование
учительского мыла и в договоре с родителями Марцинека предусмотрено не было.
Играть с деревенскими мальчиками ему также не разрешали из соображений так
называемой благовоспитанности. И он все время сидел в комнате и занимался
своим образованием. Сам Веховский преподавал в классе или где-то пропадал,
жена его кричала на прислуживающую в кухне девку, а маленькая Юзя обычно
упражнялась в искусстве месить галушки, а то и чистить картошку. Марцинек
сидел на диванчике под окном и бормотал. А когда грамматика окончательно ему
надоедала, он продолжал для вида благонравно бормотать, глазея сквозь стекла
на свет божий.
Окна выходили в поля. Там уже кончались холмы и леса, и поля эти были
гладкие, как стол; насколько хватало глаз, земля была завалена глубоким
снегом. Ни деревушки, ни даже одинокой избы не видно было на этой равнине.
На расстоянии приблизительно трех верст чернел ряд обнаженных деревьев и
серели какие-то заросли. Там был обширный пруд, поросший тростником, но и он
в эту пору слился и сравнялся со снежной равниной. Во время оттепели сквозь
снег проступали борозды пашни; только этот пейзаж и разнообразил жизнь
Марцинека и был его единственным развлечением. Оттепели случались нечасто, а
за ними наступали метели и морозы. Снова застывали и мертвели просторы. Для
живого мальчика было что-то безгранично тоскливое в этом чуждом пейзаже. Вид
монотонной равнины странно сливался со скукой, притаившейся между страницами
русской грамматики. Ни этого пейзажа, ни грамматических мистерий он
одинаково не мог постичь. Если бы его спросили, что это такое и как