"Стефан Жеромский. Сизифов труд " - читать интересную книгу автора

произношением выкрикивали:
- Есьць!*
______________
* Есть, кушать (польск.).

Из всего этого Марцин не понимал решительно ничего - ни требований
преподавателя, ни всей церемонии, ни этого всеобщего желания поесть.
Когда все фамилии были прочитаны, учитель снова кивнул Михцику, а сам
уселся на стул, сунул руки в рукава, заложил ногу за ногу и принялся упорно
смотреть в окно, словно как раз это и являлось одной из основных задач его
служебной деятельности.
Михцик громко читал, вернее говоря, выкрикивал по Паульсону текст
длинной русской народной сказки о мужике, волке и лисице.
Учитель время от времени поправлял ему ударения.
Между тем в классе гомон все усиливался. Слышались звуки: а, бе, ве,
ге, же.
Дети, которые уже знали азбуку, показывали новичкам буквы; некоторые
учили товарищей читать по складам, большинство же, глядя для вида в букварь
и бормоча что-то под нос, безнадежно скучало.
Прокричав всю сказку, Михцик закрыл книгу, дал ее Пентеку, а сам вышел
на середину класса, к доске.
Веховский продиктовал ему арифметическую задачу на умножение.
Михцик написал две крупные цифры, подчеркнул их толстенной чертой,
поставил перед множителем знак умножения, на котором можно было бы повесить
пальто, и принялся потихоньку шептать про себя, так, однако, что Марцин
хорошо его слышал:
- Пятью шесть... тридцать. Пишу кружок, шесть в уме.
Действие умножения Михцик проделывал со страшным трудом и муками. Он
краснел, бледнел, мускулы его лица, рук и ног бесцельно производили
напряженнейшую работу, словно ученик таскал бревна, рубил дрова или пахал.
Но как только он одолевал какие-нибудь пятью шесть и успевал написать ноль,
он тотчас вполголоса, чтобы слышал учитель, объяснял производимые действия
по-русски.
Но учитель не обращал теперь внимания ни на Михцика, ни на Пентека,
который в свою очередь принялся показывать свое искусство, - он не
отрываясь, с мертвенным стоицизмом смотрел в окно.
Марцинек, вторично слушая чтение Пентека, вспомнил еврея Зелика,
деревенского портного, который часто сидел целыми днями над работой в
Гавронках. Перед его глазами встал как живой дряхлый, полуслепой, смешной
еврейчик, с вечно заплеванной бородой, вот он сидит и зашивает старый
бараний тулуп. Очки, связанные шпагатом, висят у него на кончике носа, игла
попадает не в кожу, а в палец, потом в пустоту, потом увязает в чем-то...
Марцинеку хочется от души посмеяться над злоключениями Зелика, над его
медлительной возней, но он чувствует на лице слезы тоски и несказанной любви
даже к еврею из Гавронок... Неизвестно почему чтение Пентека производит на
него такое странное впечатление.
Пентек натыкается на звуки, торопливо ловит их, внезапно, будто ударом
кулака, подгоняет один к другому и, навалившись всем корпусом, сталкивает их
в кучу. Слышатся странные слова... Вот мальчуган пыхтит:
- Пе... пет... пету... петух...