"Джером К.Джером. Первая книжка праздных мыслей праздного человека" - читать интересную книгу автора

опушенное на белую руку, и пара затуманенных слезами глаз, глядящих назад, в
погибшее прошлое?
Нет, я положительно радуюсь, когда вижу, что женщина подружилась с
печалью; радуюсь, потому что знаю, что в этом случае печаль уже утратила
свою первоначальную мучительную остроту и горечь. Бывает ведь это и у нас. И
нам самим может казаться прекрасным лицо печали, когда оно лишилось своего
жала; тогда и мы с некоторым наслаждением можем прижаться губами к ее
бледному челу.
Мало ли ран наносится беспощадной жизнью и нашему мужскому сердцу.
Когда всеисцеляющее время затянет эти раны, мы спокойно можем созерцать в
своем воспоминании то, что нас ранило и заставило тяжело страдать. Не тяжела
нам больше свалившаяся с наших плеч ноша, когда мы, подобно Тому и Меджи
Тюливерам, получившим возможность пойти рука об руку, видим ее лишь в
прошедшем.
Том и Меджи привели мне на память одно изречение мистрис Джордж Элиот.
Где-то в одном из своих романов она говорит о "печали летнего вечера". Все
хорошо, что выходило из-под золотого пера этой писательницы; бесподобно
хорошо и это выражение. Действительно, кто не испытывал чарующей печали
медлительного солнечного заката? Кто не чувствовал, что в это время мир
находится во власти самой богини Печали, этой прекрасной девы с задумчивым
лицом и бездонно глубокими глазами, избегающей дневного блеска? Она
показывается только тогда, когда, по словам поэта, "меркнет свет и ворон
летит на ночлег на лесистый утес". Ее дворец скрыт в сумерках, Вы можете
увидеть ее стоящей в серой мгле. Она приветливо берет вас за руку и ведет по
своим таинственным туманным владениям. Вы лишь смутно различаете ее формы,
но ясно слышите шелест ее крыльев.
Она может встретиться вам даже в столичном шуме и сутолоке. Ведь и там,
на каждой длинной мрачной улице, чувствуется присутствие печали, а темная
река призрачно переливается под черными арками и как бы несет в своих мутных
водах какую-то тяжелую и тоже печальную тайну.
В сельской же тишине, где деревья и живые изгороди в спутанных и
туманных очертаниях вырисовываются на фоне тонущего в сумерках неба, где
вокруг нас шумят крылья летучих мышей и где так глухо разносится по
молчаливым вечерним полям жалобный крик коростеля, - чары печали особенно
сильно охватывают сердце. В это время нам кажется, что мы стоим у чьего-то
незримого смертного ложа, и в шелесте древесных ветвей нам слышатся вздохи
умирающего дня...
Мы невольно чувствуем, что здесь всюду царит великая грусть.
Торжественное безмолвие окружает нас. В этот час все наши дневные заботы
кажутся нам такими мелкими и жалкими, а насущный хлеб с ломтем сыра, даже
и... поцелуи теряют всякую цену в наших глазах. Мысли в нашем мозгу не
оформляются, но лишь смутно намечаются и тут же гибнут непризнанными. Стоя
одиноко среди поля, под темнеющим сводом неба, мы сознаем, что в нас
заключено нечто более великое, чем наша бедная жизнь. Мир, со всех сторон
закрываемый сотканными из серых теней занавесами, превращается для нас из
обыденной мастерской в величавый храм, куда нас тянет молиться и где, в этой
таинственной мгле, наши распростертые вперед руки касаются Самого Бога...

III
О суете и тщеславии