"Сильви Жермен. Книга ночей " - читать интересную книгу автора

Однако доля эта оказалась не такой уж малой: казалось, ребенок собрал в
себе всю жизненную силу, отнятую у его братьев, и принялся расти буйно и
неудержимо, как здоровое молодое деревце.
Разумеется, он стал "речником", как и все его родичи с отцовской
стороны, и проводил дни на барже или на берегу, рядом с баржой, между
бледносияющей улыбкой матери и ненарушимым молчанием отца. Молчание это было
насыщено таким мудрым, таким кротким покоем, что, слушая его, ребенок учился
говорить, как другие учатся петь. Детский голосок строил свои модуляции на
фундаменте этого молчания, и его тембр, одновременно И низкий и звонкий, то
и дело менялся, переливаясь подобно серебристой водяной ряби. Иногда
казалось, будто голос мальчика вот-вот прервется, растает в шелесте его
собственного дыхания, однако, даже стихнув, он продолжался в странном эхо.
Когда ребенок умолкал, последние произнесенные им слова еще несколько
мгновений витали в воздухе еле слышными отзвуками, которые, постепенно
замирая, семь раз подряд смущали тишину.
Мальчик любил играть на носу баржи, сидя лицом к воде, чьи блики и тени
знал лучше всего иного. Он складывал птиц из ярко раскрашенной бумаги и
запускал их в воздух, где они парили один короткий миг перед тем, как
опуститься на воду; там их легкие крылышки мгновенно размокали, теряя
краски, которые тянулись за ними розовыми, голубыми, зелеными, оранжевыми
шлейфами. А еще он выстругивал из коры и веток, подобранных на берегу,
маленькие баржи, водружал на них прочную мачту с парусом из носового платка
и пускал по волнам, загрузив пустые трюмы грузом своих мечтаний.
Больше Виталия детей не рожала. Каждую ночь муж прижимал ее к себе,
соединялся с нею, завороженный белизной ее тела, ставшего воплощением улыбки
и покорности. И так засыпал в ней глубоким, как обморок, сном, лишенным
видений и мыслей. Рассвет всегда заставал его врасплох, словно он только что
родился из этого слитого с ним тела жены, чьи груди, со дня появления на
свет сына, непрестанно источали молоко с привкусом айвы и ванили. И он
опьянялся этим молоком.
Отец стоял у штурвала, а Теодор-Фостен вел по берегу лошадей. Среди них
была рослая вороная кобыла по имени Сальная Шкура, вечно мотавшая на ходу
головой, и два рыжих коня, Кривой и Обжора. Теодор-Фостен должен был
накормить их еще затемно, а потом до самых сумерек вести в поводу по
тягловой тропе вдоль реки. Во время остановок, случавшихся в шлюзах или при
погрузках, он, бывало, подходил к "сухопутным" - смотрителям, кабатчикам,
торговцам, - но никогда не заводил с ними дружбы, удерживаемый неясным
страхом перед всеми чужими существами. Он не осмеливался разговаривать с
ними, ибо его странные интонации удивляли тех, кто слышал его голос и кто,
пытаясь заглушить в себе смутную боязнь этих непривычных звуков, насмехался
над ним. Во время стоянок он предпочитал держаться поближе к своим лошадям;
он любил гладить их мощные головы и шелковистые веки. Огромные выпуклые
глаза, которым был неведом страх, обращали к нему взгляд бесконечно более
нежный, чем взгляд его отца и улыбка матери. Они отливали тусклым блеском
металла или матового стекла, они были одновременно и прозрачны и
непроницаемо темны. Тщетно он впивался в них пристальным взглядом - он
ничего не различал, теряясь в бликах золотистого света, ряби илистой воды и
клочьях тумана, что отражались в этих карих глубинах. В них мальчику чудился
скрытый лик мира, та загадочная сторона жизни, что смыкается со смертью, и