"Бруно Ясенский. Человек меняет кожу (Роман)" - читать интересную книгу автора

но простить не может и жить в одном и том же городе, в одной и той же
стране не сумеет. Поэтому он выхлопотал научную командировку и отправляется
с международной экспедицией на Шпицберген. В конце сообщал кратко, что
улетает из Москвы в Берлин такого-то числа. И хотя тон письма был сухой,
суровый, эта последняя фраза звучала невысказанной надеждой, что я приеду с
ним повидаться.
Я два дня носила письмо, не распечатывала. Потом раскрыла, ожидала
упрёков и просьб и вдруг, когда дочитала до конца, что-то схватило меня за
горло. Показалось мне, что люблю этого человека так, как никого больше не
смогу любить, что надо сейчас же, сию минуту, бежать, остановить его,
удержать, навсегда оставаться вместе, не разлучаясь.
Отлёт его должен был состояться послезавтра. Воздушного сообщения между
Киевом и Москвой не было. Я кинулась на станцию. Поезд уходил через час.
Каких чудовищных усилий и ухищрений стоило мне достать билет! Я узнала по
расписанию пассажирских самолётов, что самолёт из Москвы в Берлин вылетает
в шесть часов утра. Мой поезд по расписанию приходил в Москву в пять часов
двадцать минут. Оставалось сорок минут, чтобы схватить такси и примчаться
на аэродром.
Половину дороги я обдумывала, что ему скажу. Потом легла спать. Ночью
поезд подолгу застаивался на станциях.
Утром я узнала, что мы опаздываем на три часа. Проводник, заметив,
должно быть, как я побледнела, стал меня утешать, что, может быть, ещё
нагоним. Поезд шёл медленно и опять подолгу стоял на станциях. Я не
спрашивала больше о времени. Я понимала, что опоздание наше не уменьшается.
Я ненавидела в это время машиниста. Когда поезд стоял, я, чтобы не
думать о цели моего нелепого путешествия, постепенно теряющего всякий
смысл, заполняла эти мучительные пробелы тем, что представляла себе, что
делает в это время ненавистный машинист. Вот он сходит с паровоза. По этой
линии он ездит давно, на каждой станции у него знакомые. Вот он заходит к
ним. Расспрашивает о новостях. Перед ним ставят чай с вареньем. Он пьёт
невозмутимо медленно. Потом просит второй стакан, потом третий, а поезд
стоит. Наконец он напился, узнал подробно обо всех происшествиях. Поезд
трогается.
Я ненавидела всех начальников станции: после второго звонка они ещё
долго медлили, пока не давали свистка к отправлению.
Я ненавидела стрелочников, выходивших неожиданно на разъезде с красным
флажком, знаменовавшим не революцию, а новую продолжительную остановку.
Я ненавидела проводников, невозмутимо разносивших по купе свой чай,
безучастных к тому, приедем ли мы сегодня или послезавтра. Всё равно их
жизнь проходит в дороге.
А когда на следующее утро один пассажир, проснувшись, спросил
другого -- сколько времени, и тот, достав часы, спокойно сообщил: шесть, а
мы стояли в поле далеко-далеко от Москвы, -- я, чтобы не кинуться и не
разбить ему голову его же часами, взяла мизинец левой руки и медленно
вывернула его, пока он не принял горизонтального положения. Потом, и в этот
день, и на следующий, я долго пыталась вправить его, но он никогда уже не
вернулся на своё место.
Как ты был похож на меня, Ник, сегодня, после твоего неудачного
заседания! Ты убедился, что поезд твой безнадёжно запаздывает и не в
состоянии нагнать намеченных сроков. И вместо того, чтобы трезво отдать