"Генри Джеймс. Пресса" - читать интересную книгу автора

корреспондентов - зрителям с собственными взглядами и густо исписанными
манжетами, все они сошлись в фойе для обмена мнениями - от "несусветная
чушь" до "весьма мило". Отзывы подобного толка гудели и вспыхивали, так что
наша юная леди, захваченная дискуссией, как-то и не заметила, что
джентльмен, стоящий с другого бока образовавшейся группы - правда, несколько
поодаль, - не спускает c нее глаз по какой-то необычной, но, надо полагать,
вполне благовидной причине. Он дожидался, когда она узнает его, и, как
только завладел ее вниманием, приблизился с истовым поклоном. Она уже
вспомнила, кто он, - вспомнила самый гладкий, прошедший без сучка без
задоринки, ничем не омраченный случай среди тех попыток, какие она
предпринимала в профессиональной практике; она узнала его, и тут же ее
пронзила боль, которую дружеское приветствие лишь обострило. У нее были
основания почувствовать себя неловко при виде этого розового, сияющего,
благожелательного, но явно чем-то озабоченного джентльмена, к которому
некоторое время тому назад она наведалась по собственному почину вызвавшему
немедленный отклик - за интервью "в домашней обстановке" и приятные черты
которого, чиппендейл, фото- и автопортреты на стенах квартиры в Эрлз-Корте
запечатлела в самой что ни на есть живейшей прозе, на какую только была
способна. Она с юмором описала его любимого мопса, поведала - с любезного
разрешения хозяина - о любимой модели "Кодака", коснулась излюбленного
времяпрепровождения и вырвала робкое признание в том, что приключенческий
роман он, откровенно говоря, предпочитает тонкостям психологического. Вот
почему теперь ее особенно смущало то трогательное обстоятельство, что он,
несомненно, искал ее общества, без всякого заднего умысла и даже в мыслях не
имел заводить разговор о предмете, которому у нее вряд ли нашлось бы изящное
объяснение.
По первому взгляду он показался ей - она сразу же стала инстинктивно во
всем подыгрывать ему - баловнем фортуны, и впечатление от его "домашней
обстановки", в которой он так охотно давал ей интервью, породило в ней
зависть более острую, чувство неравенства судьбы более нестерпимое, чем вce
иные обуревавшие ее писательскую совесть, с которой, полагая ее
справедливой, она не могла не считаться. Он, должно быть, был богат, богат
по ее меркам: во всяком случае в его распоряжении было все, а в ее ничего
ничего, кроме пошлой необходимости предлагать ему и в его интересах,
хвалиться - если ей за это заплатят - своей счастливой долей. Никаких денег
она, откровенно говоря, зa свой опус так и не получила и никуда его не
пристроила, что явилось практическим комментарием, достаточно острым, к тем
заверениям, какие она давала - с ненужным, в чем скоро пришлось убедиться,
пафосом, как это для нее "важно", чтобы люди ее до себя допускали. Нo этой
безвестной знаменитости ее резоны были ни к чему; он не только позволил ей,
как она выразилась, опробовать свои силы, но и сам лихорадочно опробовал на
ней свои - с единственным результатом: показал, что среди находящихся за
бортом ecть и достойнее, чем она. Да, он мог бы выложить деньги, мог бы
напечататься - получить две колонки, как это называется, за собственный
счет, но в том-то и состояла его весьма раздражающая роскошь, что он на это
не шел: он хотел вкусить сладкого, но не хотел идти кривыми путями. Он хотел
золотое яблоко прямо с дерева, откуда оно просто так, в силу собственного
веса, к нему в руки упасть не могло. Он поведал ей свою заветную тайну:
вдохновение посещало его, ему хорошо работалось только тогда, когда он
чувствовал, что нравится, что его труд так или иначе оценен по достоинству.