"Генри Джеймс. Ученик" - читать интересную книгу автора

Тем не менее, когда он впервые применил к ним это слово, он ощутил
порыв радости (ибо постигал он все пока еще только на собственном опыте),
словно предчувствуя, что через общение с ними он сможет по-настоящему
узнать жизнь. Сама необычность того, как они вели себя, говорила об этом:
их умение щебетать на разных языках, неизменная веселость и хорошее
расположение духа, привычка к безделью (все они любили много заниматься
собой, но это подчас бывало уже чересчур, и Пембертон однажды увидел, как
мистер Морин брился в гостиной), их французская, их итальянская речь и
вторгающиеся в эту ароматную беглость холодные и твердые куски речи
американской. Они ели макароны и пили кофе, в совершенстве владея
искусством приготовлять то и другое, но наряду с этим знали рецепты сотни
всяких иных блюд. В доме у них все время звучали музыка и пение, они
постоянно что-то мурлыкали, подхватывали на ходу какие-то мотивы и
обнаруживали профессиональное знакомство с городами европейского
континента. Они говорили о "хороших городах" так, как могли бы говорить
бродячие музыканты. В Ницце у них была собственная вилла, собственный
выезд, фортепьяно и банджо, и они бывали там на официальных приемах. Они
являли собой живой календарь дней рождения своих друзей; Пембертон знал,
что будь даже кто-нибудь из семьи болен, он все равно непременно выскочит
на этот день из постели ради того, чтобы присутствовать на торжестве, и
неделя становилась неимоверно длинной, оттого что миссис Морин постоянно
упоминала об этих днях в разговоре с Полой и Эми. Эта приобщенность всей
семьи к миру романтики в первое время совершенно слепила их нового
постояльца совсем особым блеском, говорившим о начитанности и о культуре.
Несколько лет назад миссис Морин перевела какого-то автора, и Пембертон
чувствовал себя borne [ограниченным (фр.)], оттого что никогда раньше не
слыхал этого имени. Они умели подражать говору венецианцев и петь
по-неополитански, а когда им надо было передать друг другу что-либо
особенно важное, они общались на некоем хитроумном наречии, придуманном
ими самими, на своего рода тайном языке, который Пембертон вначале принял
за волапюк (*2), но который он потом научился понимать так, как вряд ли
мог бы понимать волапюк.
- Это наш домашний язык - ультраморин, - довольно забавно объяснил ему
Морган; однако ученик его сам только в редких случаях снисходил до того,
чтобы прибегать к этому пресловутому языку, хоть и пытался, словно
маленький прелат, разговаривать со своим учителем по-латыни.
В скопище многих "дней", которыми миссис Морин загромождала память, она
умудрялась вклинить и свой собственный день, о котором сплошь и рядом ее
друзья забывали. Но все равно создавалось впечатление, что в доме часто
собираются гости, оттого уже, что там часто произносились запросто
известные всем имена, и оттого, что туда приходили какие-то таинственные
люди, носившие иностранные титулы и английские костюмы, которых Морган
именовал "князьями" и которые, сидя на диванах, говорили с девочками
по-французски, причем так громко, словно хотели убедить всех вокруг, что в
речах их не содержится ничего неподобающего. Пембертон не мог понять, как
это, говоря таким тоном и в расчете на то, что их все услышат, князья эти
умудрятся сделать предложение его сестрам, - а он пришел к довольно
циничному выводу, что от них именно этого и хотят. Потом он убедился в
том, что даже при всех выгодах, которые сулило знакомство с ними, миссис
Морин ни за что бы не разрешила Поле и Эми принимать этих