"Генри Джеймс. Ученик" - читать интересную книгу автора

там жалостно и смутно слилось в памяти Пембертона с первым, и ему сейчас
уже трудно было различить их. Перед глазами его встают оборванные бриджи
Моргана, из которых тот никогда не вылезал и которые никак не подходили к
его блузе и все больше выцветали, по мере того как он из них вырастал. Он
все еще помнит, в каких местах были дыры на нескольких парах его цветных
чулок.
Мать мальчика обожала его, но во всем, что касалось одежды,
ограничивала его строго необходимым. В известной степени виноват в этом
был он сам, ибо, под стать какому-нибудь немецкому философу, проявлял
полнейшее равнодушие к своей наружности. "Милый мой, на тебе же _все_
расползается", - говорил иногда Пембертон тоном безнадежного упрека, на
что мальчик, спокойно оглядев его с головы до ног, отвечал: "Дорогой друг,
но ведь и на вас тоже! Я не хочу быть лучше, чем вы". Пембертону было
нечего возразить - утверждение это в точности отражало положение дела. Но
если скудость собственного гардероба была в его глазах совсем особой
статьей, ему не хотелось, чтобы его маленький питомец выглядел слишком уж
бедным. Впоследствии, правда, он нередко ему говорил: "Ну что же, если мы
действительно бедны, то почему бы нам и не выглядеть бедными?" И он утешал
себя мыслью, что в растрепанности Моргана есть что-то от взрослого и от
истого джентльмена - до того она была не похожа на неопрятность уличного
мальчишки, который все на себе марает и рвет. Ему не стоило большого труда
заметить ту последовательность, с которой, по мере того как ее маленький
сын все более явно предпочитал общество своего учителя любому другому,
миссис Морин все решительнее отказывалась от мысли шить ему новое платье.
Она не делала ничего, что нельзя было выставить напоказ, она пренебрегала
младшим сыном, потому что тот сторонился людей, а потом, убедившись, что
всем поведением своим мальчик как бы подтверждает этот хитрый ее расчет,
не стала поощрять его появления, когда приходили гости. В поступках ее
была своя логика: красивым должен был выглядеть в семье только тот, кто
сам любит красоваться.
И в этот период их пребывания в Париже, да и в последующие Пембертон
прекрасно понимал, как он и его юный друг должны были поражать окружающих
своим видом; когда они медленным шагом прогуливались по аллеям
Зоологического сада - так, как будто им совсем было некуда пойти; когда в
зимние дни они просиживали в галереях Лувра, преисполненных такой
великолепной иронии по отношению к людям бездомным, - так, как будто им
надо было только погреться возле calorifere [отопления (фр.)]. Иногда они
сами посмеивались над этим; шутки эти бывали вполне в духе мальчика. Они
воображали себя частицей необъятной колыхающейся толпы бедняков огромного
города и вели себя так, как будто гордились местом, которое оба заняли в
этой толпе; она открывала перед ними бесконечное разнообразие жизни и
позволяла им считать себя как бы участниками некоего демократического
братства. Если Пембертону и не приходилось проявлять настоящего сочувствия
к своему терпевшему лишения маленькому другу (любящие родители никогда не
допустили бы, чтобы сын их действительно страдал), то зато мальчик
сочувствовал своему учителю, и это имело немалое значение для обоих. Порою
Пембертон спрашивал себя, что могут подумать о них посторонние люди; ему
начинало казаться, что те смотрят на них искоса, словно подозревая, что он
похитил мальчика у родителей. Моргана никак нельзя было принять за юного
аристократа со своим гувернером - он был для этого недостаточно элегантен;