"Генри Джеймс. Зверь в чаще" - читать интересную книгу автора

него вопрос: - И из-за этого вы умираете?
Но она сосредоточенно вглядывалась в него, как бы стараясь понять, до
чего он додумался, и, возможно, что-то увидев или чего-то испугавшись,
прониклась глубоким состраданием.
- Я еще пожила бы для вас, если б могла. - Прикрыв глаза, она
погрузилась в себя, как бы для последней попытки собраться с силами. - Но не
могу. - И снова посмотрела на него, прощаясь взглядом.
Она действительно не могла, это слишком быстро, слишком бесповоротно
подтвердилось, и всякий раз, когда потом ему удавалось мельком увидеть ее,
он видел только мрак и обреченность. Этот странный разговор был их
последним. Спальню, где ее терзала болезнь, неусыпно оберегали, доступ туда
был почти закрыт для Марчера; к тому же в присутствии врачей и сиделок,
двух-трех родственников, которых, без сомнения, привлекало возможное
наследство, он чувствовал, как мало у него так называемых прав и как должно
всех удивлять, что после стольких лет дружбы их не оказалось больше. Даже
какой-то четвероюродный брат, тупица из тупиц, и то был правомочнее, хотя в
жизни подобного персонажа Мэй Бартрем ничего не значила. А вот в его жизни
она занимала особенное место - чем иначе объяснить ее незаменимость? Как
непонятно устроено человеческое бытие, как парадоксально то, что у него,
Марчера, нет привилегий по отношению к Мэй Бартрем! Эта женщина, можно
сказать, была для него всем, но никто не считал себя обязанным признавать их
близость. Еще труднее, чем в завершающие недели, оказалось положение
Марчера, когда на огромном сером лондонском кладбище отдавали последний долг
тому, что было смертно, что было бесценно для него в его друге. Похороны
были немноголюдны, но с Марчером обошлись так небрежно, словно провожающих
были сотни. Говоря короче, с этой минуты он уже не мог закрывать глаза на
то, что участие, которое принимала в нем Мэй Бартрем, не дает ему никаких
преимуществ. Марчер затруднился бы объяснить, чего он ждал, но нынешнее
ощущение двойной утраты, во всяком случае, было неожиданностью. Он не только
лишился ее участия, он к тому же не почувствовал - а почему, решительно не
понимал - той атмосферы особой почтительности или хотя бы пристойного
соболезнования, которая обычно окружает человека, понесшего тяжкую потерю.
Казалось, что, с точки зрения общества, никакой тяжкой потери он не понес,
словно это не явно и не очевидно, более того, словно у него нет на это
законных прав и оснований. Шли недели, и порой Марчеру хотелось открыто,
даже вызывающе утвердить невосполнимость своей утраты - пусть бы кто-нибудь
попробовал усомниться в этом и дал ему повод облегчить душу прямой
отповедью! Но такие порывы почти сразу сменялись беспомощным раздражением, и
тогда добросовестно, безнадежно вороша прошлое, он задавался вопросом, не
следовало ли вести себя подругому уже, так сказать, в начале начал.
Он задавался многими вопросами, поскольку этот всегда вел за собой
вереницу других. Мог ли он, Марчер, при жизни Мэй Бартрем поступать иначе,
не выдавая их обоих? Нет, не мог, ибо разгласи он, что они вместе стояли на
страже, все узнали бы о его суеверном ожидании Зверя. Вот почему и сейчас он
принужден молчать, сейчас, когда чаща опустела, а Зверь бесшумно ускользнул.
Как глупо, как плоско звучали эти слова! А вместе с тем стоило исчезнуть из
его жизни вот этой тревоге ожидания, и все вокруг до того переменилось, что
даже он сам был удивлен. Это исчезновение трудно было чемунибудь уподобить,
разве что внезапно умолкнувшей музыке, полному запрету музыки в помещении,
издавна к ней приученном, созданном только для ее звуков и вслушивания в