"Генри Джеймс. Зверь в чаще" - читать интересную книгу автора

них. Во всяком случае, если в какую-то минуту былого своего существования он
мог отважиться и приподнять завесу над образом, им самим придуманным (ведь
перед ней он эту завесу приподнял!), то пойти на это теперь, рассказать
чужим людям об опустевшей чаще, о том, что отныне он в безопасности, значило
бы прослыть среди них пустым фантазером, более того, показаться пустым
фантазером самому себе. И, в конце концов, все свелось к тому, что бедный
Марчер с трудом волочил ноги по своей истоптанной заросли, где заглохла
жизнь, замерло ее дыхание, где в потаенном логове уже не сверкали чьи-то
злобные глаза, и словно все еще высматривал зверя, а главное, томился тоской
по нему. Он брел по существованию, которое стало непонятно-просторным, и
вдруг застывал в местах, где подлесок жизни казался ему погуще, уныло
спрашивая себя, недоуменно и горестно гадая, не здесь ли прятался в засаде
Зверь. Но, так или иначе, Зверь прыгнул, ибо в несомненной истинности
утверждения Мэй Бартрем у Марчера не было сомнений. Перемена в строе его
мыслей была безусловная и окончательная, ибо предназначенное уже совершилось
с такой безусловностью и окончательностью, что не осталось ни страхов, ни
надежд; короче говоря, вопрос о том, чего ждать в будущем, попросту отпал.
Теперь предстояло неотступно решать другой вопрос - вопрос о неопознанном
прошлом, о судьбе, которая так и осталась скрыта непроницаемым покровом.
Мучительные попытки сдернуть этот покров, найти разгадку превратились в
главное занятие Марчера, и, возможно, они-то и удерживали его в жизни. Она,
его друг, сказала - пусть не пытается догадаться, наложила запрет на знание,
будь оно даже ему доступно, усомнилась в самой его способности проникнуть в
тайну; именно это и отнимало у него покой. Пусть ему не дано снова пережить
уже случившееся, но, во имя простой справедливости, зачем было подвергать
его подобному унижению, погружать в сон до того беспамятный, что утраченного
сознанием уже не обрести никакими усилиями мысли? Случалось, он давал себе
слово или восстановить пробел, или вообще покончить с сознанием; постепенно
это превратилось в лейтмотив его существования, в страсть, по сравнению с
которой меркли все прежние чувства. Марчер горевал об этой утрате, точно
безутешный отец об украденном или заблудившемся ребенке, и как тот стучится
во все двери и наводит справки в полиции, так он дни и ночи проводил,
заглядывая во все уголки своего сознания. В таком состоянии духа он,
естественно, стал думать о путешествии, и притом очень длительном: ему
представлялось, что поскольку другое полушарие не может дать меньше, чем
это, значит, не исключена возможность, что оно даст больше. Перед отъездом
из Лондона Марчер совершил паломничество к могиле Мэй Бартрем, добрался до
нее по лабиринту улочек пригородного кладбища, отыскал среди множества чужих
могил; он собирался просто еще раз попрощаться, но, оказавшись, наконец, у
цели, оцепенел, завороженно уставясь на могильные камни. Он простоял целый
час, не мог ни уйти, ни постичь мрака смерти, вглядывался в имя и дату на
плите, безуспешно пытался выведать тайну, которую они хранили, ждал, боясь
вздохнуть, что, сжалившись над ним, камни откроют сокрытое. Марчер даже
преклонил колени на этих камнях, но тщетно: они не выдали ему того, что
лежало под ними, и могила обрела для него лицо лишь потому, что имя и
фамилия Мэй Бартрем казались ему глазами, для которых он был чужим. Марчер
долго и потерянно смотрел на них, но не увидел ни проблеска света.


6