"Генри Джеймс. Поворот винта" - читать интересную книгу автора

ушла к себе в комнату.
Там - совсем другое: там, в течение долгих дней, все было так странно!
Изо дня в день бывали часы - или, по крайней мере, минуты, которые мне
удавалось урвать от моих занятий с детьми, - когда мне приходилось
запираться, чтобы подумать. Нельзя сказать, чтобы я нервничала сверх меры,
скорее, я боялась до крайности, что нервы не выдержат, ибо правда, которую
мне следовало обдумать, была, несомненно, той правдой о моем видении, какой
я ни от кого не смогла бы добиться, о том незнакомце, с которым я была, мне
казалось, неразрывно и необъяснимо связана. Мне понадобилось очень немного
времени, чтобы понять, как надо расследовать это событие, не расспрашивая
никого и незаметно для других, не вызывая никаких волнений среди домашних.
Потрясение, испытанное мною, должно быть, обострило все мои чувства: через
три дня, в результате лишь более пристального внимания, я знала наверное,
что не слуги меня дурачили и что я не была жертвой какой-либо шутки. Всем
окружающим было известно что-то, о чем я и не подозревала. Напрашивался
только один здравый вывод: кто-то позволил себе довольно грубую выходку. Вот
что я повторяла каждый раз, ныряя в свою комнату и запираясь на ключ. Все мы
вместе стали жертвой непрошеного вторжения: какой-то бесцеремонный
путешественник, интересующийся старинными домами, прокрался в парк никем не
замеченный, полюбовался видом с самого лучшего места и выбрался вон, так же
как пришел. Если он посмотрел на меня таким жестким и наглым взглядом, то
это только его бесцеремонность. В конце концов хорошо и то, что мы,
наверное, никогда больше его не увидим.
Допускаю, что это было не совсем ладно, и я могла бы составить себе
более правильное суждение на этот счет, но самым важным для меня была моя
упоительная работа, и рядом с ней ничто не имело значения. Моя упоительная
работа - это моя жизнь с Майлсом и Флорой, и ничем другим не могла она
полюбиться мне больше, как чувством, что я могу уйти в нее от всякой беды.
Привлекательность моих маленьких питомцев была постоянной радостью,
заставлявшей меня каждый раз наново изумляться напрасности моих
первоначальных страхов и отвращению перед серой прозой моей должности.
Казалось, не должно было быть ни серой прозы, ни тяжелого однообразного
труда, так как же не назвать упоительной такую работу, которая
представлялась мне каждодневной красотой? Все это была романтика детской и
поэзия классной. Разумеется, я не хочу сказать, что мы заучивали только
стихи и сказки: я просто не могу иначе выразить тот род интереса, который
мне внушали мои питомцы. Можно ли это описать иначе, как сказав, что, вместо
того чтобы привыкнуть к ним, а это вовсе не чудо для гувернантки, - призываю
в свидетельницы всех моих сестер! - я постоянно делала все новые открытия.
Но, несомненно, был один путь, где эти исследования сразу прекращались:
глубокий мрак по-прежнему покрывал все, что касалось поведения мальчика в
школе. Как я заметила, мне быстро удалось овладеть собой и без боли смотреть
в лицо этой тайне. Быть может, ближе к правде будет даже сказать, что он сам
- не говоря ни единого слова - разъяснил ее, обратив все это обвинение в
нелепость. Мой вывод процвел истинно розовым цветом, подобно невинности
Майлса: мальчик был слишком чист и ясен для отвратительного школьного мирка
и поплатился за это. Я напряженно размышляла о том, что перевес в различии
характеров и превосходство в положении всегда на стороне большинства - куда
входят и тупые, низкие директора школ - и толкает это большинство к жестокой
расплате.