"Генри Джеймс. Поворот винта" - читать интересную книгу автора

понятно, сколько надобно искусства, чтобы отчетливо изложить нарастающий ход
событий. На что я оглядываюсь с изумлением, так это на ту ситуацию, с
которой я мирилась. Я приняла решение довести дело до конца совместно с моей
компаньонкой и, по-видимому, оказалась во власти каких-то чар, воображая,
что преодолеть все, даже очень отдаленно связанное с этим непосильным
подвигом, будет не слишком трудно. Высокая волна жалости и любви подняла
меня на гребень. В моей неискушенности, в моем смятении и, быть может, в
моей самонадеянности мне казалось очень простой задачей поладить с
мальчиком, воспитание которого для общества только-только началось. Не могу
даже припомнить сейчас, какие планы я строила, чтобы закончить каникулы и
возобновить с ним занятия. В самом деле, нам всем казалось, что этим
прелестным летом ему полагалось брать у меня уроки, но теперь я понимаю, что
несколько недель эти уроки брала я. Я узнала кое-что такое вначале, во
всяком случае, чему не обучали в моей мелкой и душной жизни: научилась
развлекаться и даже развлекать и не думать о завтрашнем дне. Впервые я
поняла, что такое простор, воздух и свобода, вся музыка лета и вся тайна
природы. А кроме того, была и награда, и награда эта была сладка. О, это
была ловушка - непредумышленная, но хитрая, - ловушка для моей фантазии, для
моей деликатности, быть может, для моего тщеславия; для всего, что было во
мне самым экспансивным, самым возбудимым. Всего нагляднее будет сказать, что
я забыла об осторожности. С детьми было так мало хлопот, - они были так
необычайно кротки. Бывало, я пускалась воображать - но даже и это смутно и
бессвязно, - как грубая будущность (ибо всякая будущность груба!) изомнет их
и может им повредить. Они цвели здоровьем и счастьем; и все же у меня на
руках были как будто два маленьких гранда, два принца крови, которых все,
как полагается, должно было защищать и ограждать, и единственное подходящее
место для них, как мне казалось, было нечто вроде королевского, поистине
романтического парка или обширного сада. Возможно, разумеется, что главным
тут было очарование тишины - молчания, в котором что-то назревает или
подкрадывается. Внезапная перемена была действительно похожа на прыжок
зверя.
Первые недели дни тянулись долго; нередко, в самую лучшую погоду, они
давали мне то, что я называла своим собственным часом; когда для моих
воспитанников уже приходило время чая и дневного сна, я позволяла себе
маленькую передышку в одиночестве, перед тем как ретироваться окончательно.
Как ни нравились мне мои товарищи, этот час в распорядке дня я любила больше
всего. Я любила его больше всего тогда, когда дневной свет уже угасал или,
лучше сказать, день медлил и в румяном небе последние зовы последних птичек
звучали со старых деревьев, - тогда я могла обойти весь парк, наслаждаясь
красотой и благородством поместья, с каким-то чувством собственности, что
меня забавляло. В эти минуты было радостью чувствовать себя спокойной и
правой; а также, конечно, думать, что благодаря моей скромности, моему
здравому смыслу и вообще высокому чувству такта и приличия я доставляю
удовольствие - если б он хоть когда-нибудь подумал об этом! - человеку,
настояниям которого я подчинилась. Я делала как раз то, на что он горячо
надеялся и чего прямо просил у меня, а то, что я могла это сделать, в конце
концов принесло мне даже больше радости, чем я ожидала. Словом, я воображала
себя весьма замечательной молодой особой и утешалась мыслью, что
когда-нибудь это станет более широко известно. Что ж, мне и впрямь нужно
было быть исключительной женщиной, чтобы оказать сопротивление тому