"Аскольд Якубовский. Страстная седмица" - читать интересную книгу автора

(конечным был почему-то 121а, хотя 121б и не предвиделся). Прошло время, и
здесь выросли новые горожане, сытее других.
В таежных деревнях и поселках жила их родня, она всегда могла дать или
продать масло, картошку, яйца, мед, даже мясо.
Город о трех центрах рос и молодел при этом, и уже поговаривали, что в
здании обкома сделают больницу, а его переведут в новое. Улица Маркса хирела
и старела. И все-таки она выглядела щеголеватой, частью и потому, что теперь
все старое вдруг полюбилось снова - книги, здания, утюги, керосинки, лампы.
...Парень озирался, пожалуй, даже со страхом. Потому что все здешние
старые дома-коробки 30-х годов, те, что с колоннами, и особняки с каменными
финтифлюшками тяжелели в темноте и разбухали в ней, как сухари в воде. Они
уходили в землю, но огни в окнах улицы, поднимающейся вверх, тянули дома в
звезды.
Так казалось парню - все было странно перемешано... Все изменилось.
Даже сильные звуки его мощной "Явы" глохли, словно вскрики рта, зажимаемого
ладонью. И парню тоже захотелось крикнуть, заорать так, чтобы вздрогнула эта
пустынная странная улица, где когда-то ходили купчики, потом революционеры,
потом жители ее...
Это желание заорать: "Да что же это делается?!" - мелькнуло днем, но
сейчас оно было острым, почти неодолимым. Дома расплывались в темноте,
сливались с землей, в небо рвались лишь их огни. И парню хотелось закричать:
"Да за что же?... Почему?" И ударить кулаком.
Он после смены принял душ и, обернувшись махровой простыней, прилег на
диване и подремал полчасика. Потом поднялся и ел, и пил что-то. Затем он
оделся в отглаженный костюм (еще с вечера приготовил), надел его поверх
нового и мягкого шерстяного белья. Сходил и прогрел мотоцикл (зиму не
ездил), и парню стало радостно, весело перед поездкой. Вернулся и оделся
по-настоящему, и снова сбежал. Он поправил шлем, сел на машину и прикатил
сюда, на улицу. Здесь, погасив мотор, завел мотоцикл во двор и побежал к
Тане наверх - все пять этажей. На бегу он, хватаясь, раскачивал толстые,
допотопные, но добротные перила лестницы.
Он влетел к Тане радостный и запыхавшийся, с топорщившимися усиками и
потным лбом, кудрявый, любящий и сильный. В окно било солнце - прямо в лицо.
Парню было радостно и за себя, и за Таню, ведь он хотел ей сегодня такое
сказать. И вот он здесь.

3

Он приехал сюда отдохнувший, насквозь пропитанный хорошим одеколоном
"Шипр". Им он мочил волосы, его плеснул себе за шиворот. Запах от парня шел
такой густой, что, выйдя во двор, он даже задохнулся на мгновение -
перехватило дыхание. Он открыл гаражик и вывел машину, впитавшую весь зимний
холод. Она имела вид смиренный, но лукавый, глядела на парня своими
циферблатами (хорошая это была скотинка, послушная, сильная, добрая). Он
осмотрел ее еще раз, хотя готовил мотоцикл давно, как говорил отец, вылизал
его весь. Затем включил мотор и ждал, когда тот кончит чихать и фыркать.
Сбегал, оделся в кожаную куртку. Заперев гараж, он сел на машину ("Давай,
милая"), тронул рычаги, оттолкнулся ногой. И почувствовал к ней великую
благодарность - мощный, но спокойный ход, могучее и бархатистое мурлыканье
двигателя, движение тихое, спокойное, уверенное. Шелест лопающихся льдинок.