"Юрий Яковлевич Яковлев. Балерина политотдела (повесть) " - читать интересную книгу автора

уставился на меня:
- Чего вы ждете от меня? Хотите, чтоб я сказал: все в порядке? Я не
бог! Я только знаю свое дело. - Он достал из кармана платок и вытер
лицо. - Ногу я ей, возможно, спас. Год полежит, там видно будет... Насчет
танцев не может быть и речи.
- Не может быть и речи! - с отчаянием повторил я.
- Но ведь жить она будет!
- Да, да, главное, конечно... будет жить!
Врач посмотрел на меня поверх очков и сказал:
- Странный вы командир... очень странный.
Повернулся и пошел.
А мне казалось, что он уходит не один - уводит с собой Тамару.
Уводит из моей жизни, из моей работы, из моей любви.
И нельзя броситься следом, отнять у него девушку.
Я почувствовал, как обжигающая горечь подступает к сердцу,
обволакивает его, сжимает. Я уже не смогу смотреть, как мои ребята
кружатся в танце, раз среди них не будет Тамары.


Полковой комиссар остановился передо мной, уже в который раз
засовывая под ремень ладонь, чтобы расправить гимнастерку, словно она во
всем виновата.
Он говорит:
- Что ж ты, киндерлейтенант! Не уберег девчонку!
Я наклоняю голову ниже, чувствуя, что он говорит это без укора, а
если и корит кого, так лишь самого себя.
- Ох, Корбут! Ох, учитель танцев!
Я понимаю его.
- Товарищ полковой комиссар, отправьте меня на батарею... только не
оставляйте моих ребят.
- Тебя? На батарею? За какие грехи?
- Разве на батарею за грехи...
- Ты меня не прерывай глупыми вопросами. Ты ведь все прекрасно
понимаешь.
- Что я понимаю?
- Совесть у тебя чиста! И перед политотделом, и перед самим собой. Мы
ведь на войне, что поделаешь! А разве в Ленинграде в своих квартирах, в
школах дети не погибают?
Он повторил слова, которые я говорил ему в тот мартовский день, когда
мы встретились после возвращения из Ленинграда. Он утешал меня моими же
словами. Я молчал.
Что мне еще оставалось делать? И вдруг я посмотрел ему в лицо и
увидел в его глазах темную печаль. Всю войну он старался быть твердым,
тщательно скрывал свои переживания, даже сбрил седые волосы, но сейчас
кремень дал трещину, и из этой трещины робко пробилось отцовское чувство
жалости.
Он не стыдился этого чувства, не пытался его скрыть. Все ходил по
кабинету, все расправлял гимнастерку ладонями, засунутыми под ремень...
Прошло столько лет, а я не могу забыть его глаз в день, когда на этом
проклятом плацдарме ранило Тамару.