"Рюрик Ивнев. Богема " - читать интересную книгу автора

такой хрупкий, как сахарный ангелочек.
- Ангелочек, ангелочек, - засмеялся Есенин, - а все свои дела
устраивает больно уж по-земному.
- Какие дела? - Я взглянул на Есенина с удивлением.
- Будто не знаешь.
- Что ты болтаешь?
- Ты на меня не сердись, - заулыбался Сергей. - Хоть ты и хитер, но я
все же хитрее.
- Хоть убей меня, Сережа, я ничего не понимаю.
- Да я так, вообще. Вспомнил Петербург. Ты всегда хотел быть в центре
внимания и знал, по каким клавишам бить. То стихи, то рассказы, то холодные
лекции, то горячие речи. Но я тебя люблю и понимаю.
Во время возбужденной, прерывающейся речи Сергея Клюев сидел
смирненький и как бы ничего не понимающий, но, взглянув в его постное лицо и
прозрачные глаза, я увидел, что он не пропускает ни одного слова.
- Ты на меня не сердись, - снова заулыбался Есенин. - Хоть ты и хитер,
но я хитрее.
Мне стало смешно. Я совсем не хитрил, и эта подозрительность Есенина
казалась забавной.
- Ну, как насчет рукописи? - напомнил я с легкой улыбкой.
Глаза Есенина вдруг засверкали мелкими веселыми огоньками:
- Ей-богу, я напишу, напишу все стихи. Кожебаткин сам виноват. Поймал
меня здесь, запер в спальне Марии Павловны и говорит: не выпущу, пока не
сдашь рукопись. Ну как я мог исполнить его требование, когда не было
настроения! И потом, я торопился по одному делу, вот и сбежал.
- От дьявола все это, Сережа, - вдруг произнес Клюев каким-то глухим
голосом.
- Что от дьявола? - спросил Есенин.
- Да все, и вот он, - сказал Клюев, указывая на Кожебаткина. - Не от
доброй души все делается. Нехорошо здесь пахнет, - добавил он сердито. -
Пойдем, Сережа. - И он поднялся с места, складывая на животе белые пухлые
руки.
- Погоди, Никола, дай мне свиную котлету одолеть.
- Ну, я пойду домой, Сереженька, отдохну немного. Ты не задерживайся,
приходи скорее.
Было впечатление, будто Клюев нарочно выбирает слова, в которых
несколько раз встречается буква "о", растягивая ее с каким-то особенным
наслаждением, словно она гуттаперчевая.
Вскоре после него, справившись со свиной котлетой, ушел и Есенин, дав
честное слово Кожебаткину, что завтра рукопись будет готова. Я остался. Мне
не хотелось уходить. В комнате было накурено, зажглось электричество. При
вечернем свете все лица стали более характерными. Я с наслаждением наблюдал
за выражением трусливой алчности в глазах людей, жевавших мясо и сдобное
тесто тихонько, с мысленной оглядкой, как бы воруя. Я презирал их и
ненавидел, совершенно упуская из вида, что меня, так же как и их, влекло
сюда соединение мяса, сдобы, ароматного кофе с сомнительным уютом шелковых
кресел красного дерева и картин в золоченых рамах.
За соседним столиком все еще сидели дамы в больших шляпах. Они
шептались, наклоняя друг к другу головы. Края их шляп то соединялись, то
разъединялись, точно платформы двух мчащихся вагонов.