"Рюрик Ивнев. Богема " - читать интересную книгу автора

шелка, освещали его красивое лицо и удивительно белые (теперь казавшиеся
розовыми) руки. Что только он не выделывал с собой! И все же здоровье и
молодость покрывали его грехи. Он чувствовал, что ему хорошо. Не все ли
равно почему. Он не любил анализа, да и к чему это может привести?
Предположим, он выяснит, что причина хорошего настроения в том, что у него
прекрасный аппетит и отличное пищеварение, разве от этого изменится природа
его настроения? Нет. Огорчение? Горечь? Боль? Он их не знает. Разве он
виноват, что не может чувствовать боль, когда больно ему лично, физически,
или когда ущемлено его самолюбие, или когда восторг, вызываемый его стихами,
не так пылок, как хотелось. Но этого нет, физической боли он не чувствовал
почти никогда. Он здоров, самолюбие его удовлетворено, восторг от его стихов
неподдельный, искренний, число поклонников таланта растет с каждым днем.
Правда, что-то творится с Россией. Она разорвана, растерзана, кипит
гражданская война, на ее территории десятки правительств и правителей,
большевики еле справляются с разыгравшейся стихией - голод, разруха,
неустройство свили свои ядовитые гнезда во всех уголках страны, но все это
хотя и близко, в то же время так далеко. В Москве при деньгах можно забыть
обо всем этом (столько домашних уютных столовых, есть вина, ликеры, карты),
правда, с риском попасть в облаву. В конце концов, жизнь - это риск, и
потом, что такое облава? Он два раза попадал "куда следует". Не так страшен
черт, как его малюют. "Они", в конце концов, славные ребята.
- Ваша фамилия?
- Есенин.
Этого довольно. С их лиц, точно шелуха, сваливается маска официальной
суровости, в глазах зажигаются огоньки, словно лампочки праздничной
иллюминации, из-под красных губ выползают, точно смелые лазутчики,
ослепительно белые зубы, костяные флажки молодости и задора. Веселыми
кольцами вьется дым папирос, между ними протягиваются какие-то невидимые
нити. Он чувствует в них своих деревенских парней, играющих в городки или
чехарду. Вот-вот нагнется кто-нибудь из них (заскрипят кожаные ремни,
блеснет на солнце желтая кобура револьвера) и скажет: прыгай. Правда, этого
не бывает, но зато как мила и неожиданна (чем неожиданней, тем милей) эта
сдержанно-кудрявая улыбка:
- Поэт Есенин. Так, так...
- Товарищи, я, ей-богу, случайно...
А глаза, лукавые, серые, как бы беснующиеся от радости и нескрываемой
хитрости, говорят откровенно и прямо: "Ну, конечно, не случайно. Каждый день
там обедаю, и ничего, обходилось. И вот поди же, влип... Прийти бы вам на
час позже... и все было бы хорошо".
А дальше? В худшем случае два дня он не сможет гулять по городу, а на
третий, выйдя "оттуда", будет лукаво улыбаться, рассказывая друзьям:
- Привели... Вхожу это я... кабинет... за столом - следователь.
Пенсне... глаза строгие. Вы, говорит, Есенин? Встал... руку пожал. Читал,
говорит, читал и восхищался, до чего это у вас выходит... прямо удивление
одно... Правда, идеология у вас не того, но... на безрыбье и рак рыба.
Или еще чего-нибудь в этом роде. Мало ли что можно рассказать, лишь бы
было весело, а остальное как-нибудь обойдется, образуется... Положа руку на
сердце, можно сказать, что в политике он абсолютный невежда. Правда,
когда-то, до революции, когда начинал литературную карьеру, писал о родине и
любви к ней, но ведь, по правде говоря, для него родина была не чем иным,