"Вячеслав Иванов. Перевернутое небо (Записки о Пастернаке, окончание)" - читать интересную книгу автора

Николаевной и своей внучкой Люшей. Фотография обошла много иностранных
газет, стала широко известной и послужила источником волнений для Чуковского
и его родных. Несколько дней спустя Чуковский, встретившись с нами у ворот
нашей дачи, стал советоваться с моей мамой, не надо ли ему дать начальству
по этому поводу разъяснения, как предлагал его перетрусивший сын.
Все эти дни я не мог быть в Переделкине. В том семестре у меня было
особенно много лекций и семинаров. В субботу, 25 октября, в первый раз после
всех описанных событий, о которых я узнавал главным образом по телефону от
мамы, я смог поехать в Переделкино. Когда я пришел к Пастернаку, обстановка
в доме была уже напряженной и совсем не праздничной. В столовой на первом
этаже кроме членов семьи было еще несколько человек, в том числе фотограф
(кажется, по фамилии Лихоталь) из какого-то официального учреждения,
занятого связями с заграницей. Фотограф уговаривал Пастернака написать
письмо в правительство, чтобы разъяснить свою точку зрения. Возникло
предположение, что лучшим адресатом могла бы стать Фурцева. Пастернак с его
особым почитанием женшин отозвался на эту мысль сочувственно. Он ушел к себе
в кабинет, чтобы обдумать и набросать письмо. Вскоре он спустился в столовую
с черновым вариантом. Он писал, что верит в существование высших сил на небе
и на земле.1 Общими усилиями его уговаривали выбрать способ изложения, более
близкий и доступный адресату. Фотограф уехал, увезя с собой письмо. Передал
ли он его Фурцевой и какова была ее реакция в этом случае, мы так и не
узнали.
На следующее утро, довольно рано (во всяком случае для своего обычного
расписания) Пастернак зашел к нам на дачу. Он позвал меня пойти погулять.
Когда мы вышли за пределы дачного участка, он пояснил, что хочет со мной
вместе пойти к Ольге Всеволодовне. Я не был с ней знаком, хотя он
неоднократно ее упоминал (называя прямо или обиняками в зависимости от
обстановки) в наших разговорах. Мы довольно долго шли сперва по проезжей
дороге, потом по мосткам через пруд и по грязи в Измалкове, где в избе жила
тогда Ивинская (позднее она перебралась в дом в селе Переделки - ближе к
городку писателей).
Когда мы вошли, Ивинская со слезами на глазах сказала: "Я сижу одна,
реву". Она жаловалась, что он ее забросил, она сидит который день в
одиночестве, в страшном волнении, плачет, а он и не думает о ней, она должна
все узнавать не от него. Борис Леонидович как-то ее успокаивал. Он
представил ей меня, сказал, что она обо мне много от него слышала. А теперь,
когда он не знает, что может с ним случиться и нужно быть ко всему готовым,
он хочет, чтобы все близкие к нему люди знали друг друга. Поэтому оказалось
нужным именно сейчас нас познакомить. Ольга Всеволодовна сказала в ответ
что-то вежливое и даже ласковое по поводу меня и продолжала упрекать Бориса
Леонидовича. Она меня усадила. Я был от нее по левую руку, а Борис
Леонидович сел справа. У меня возникло странное чувство, когда я на нее
смотрел. У меня было явственное ощущение будто я смотрю на лицо арлекина:
каждая из половин ее лица, обращенная к разным собеседникам, казалось, и
выглядела по-разному. Она норовила вызвать жалость к себе, глядя на
Пастернака, и одновременно напускала на себя несколько искусственную
приветливость, обращенную ко мне. Такой двуязычностью ее лицо отличалось
часто - с самого начала нашего знакомства и до последней встречи в дни
умирания Пастернака меня не оставляло это ощущение слишком заметной фальши и
искусственности. На обратном пути мы мало говорили. Пастернак был сумрачен.