"Вячеслав Иванов. Перевернутое небо (Записки о Пастернаке, окончание)" - читать интересную книгу автора

Пастернаку именно потому, что он неправильно их понял. Пастернак посмеивался
над ошибкой своей молодости. По поводу своего неприятия многих поэтов он
говорил о Ходасевиче и своих несогласиях с ним.
Якобсон рассказывал о том, как он во время Первой мировой войны
участвовал в описании обычаев и фольклора Верейского уезда. Он передавал
речь полюбившегося ему сказочника. Борис Леонидович слушал как зачарованный.
Он вполголоса поделился своим восторгом с Зинаидой Николаевной: "Интересный
человек" (я, честно говоря, впервые от него такое слышал - восторгаться
чужими речами ему было несвойственно).
Понравившийся Пастернаку рассказ о сказочнике заставил его спросить
Якобсона: "А вам никогда не хотелось писать?" После отрицательного ответа
они обменялись замечаниями о необходимости самоограничения - в этом они
совпадали.
Борис Леонидович посетовал на то, что не смог разыскать оттиски,
посланные ему Якобсоном за то время, что они не виделись. Он жаловался на
то, что после болезни у него провалы в памяти - не помнит, куда это засунул.
Но он сказал, что по получении статьи от Якобсона "просмаковал" примеры,
относившиеся к глаголу (думаю, что речь шла о статье Якобсона о шифтерах,
которую Якобсон всем нам послал годом раньше). Также ему запомнилась работа
о славянском поэтическом тексте в сравнении с родственными традициями.
Якобсон обменялся несколькими фразами с Пастернаком по поводу того, что
они думали обо мне. Мне показалось, что в этой части беседы сказалось
сходство их характеров или взглядов в том, что от меня (во всяком случае в
то время) было достаточно далеко: их обоих занимало признание по отношению и
к себе, и к тем, кому они сочувствовали. Кстати сказать, именно
вовлеченность Пастернака в мирскую суету делала особенно значимыми жертвы,
на которые он готов был пойти.
То ли в тот раз, то ли в другой на дачу буквально вломился Боков. Он
был знаком с Пастернаком еще с довоенных лет, до фронта, ареста и
последующей жизни под запретом (с "минусом" - без права московской
прописки). Пастернак всегда отзывался о нем как о талантливом поэте. Но,
когда тот приходил, он старался отделаться от него побыстрее. Он боялся
тратить на других остававшееся (по его верному опасению, уже короткое)
время, за которое он собирался завершить многие задуманные работы.
Я могу ошибаться, но это относится и к некоторым другим молодым поэтам,
наведывавшимся к Пастернаку, в том числе и к Айги. Сама их возможность
появления в доме говорит о благожелательном к ним отношении Бориса
Леонидовича - он склонен был вообще уклоняться от встреч. Мне кажется, что
была целая категория не только поэтов, но и почитателей и почитательниц,
которых Борис Леонидович не отталкивал, но и не хотел тратить на них время и
энергию.


62

Когда в сентябре и начале октября мы мимоходом встречались в
Переделкине, Пастернак с большим беспокойством говорил о том, что до него
доходило из слухов, касавшихся возможного его преследования из-за того, что
роман опубликован за границей. Насколько я мог понять из не очень ясных
намеков (на Ольгу Всеволодовну, которую он не всегда хотел или мог назвать